Однажды вечером, когда я с Карлоттой на руках проходила через салон, я услышала, как мать окликнула меня:
— Вайолет! Ты здесь! Именно тебя-то я и хотела видеть!
Наконец-то! Она выбрала меня! Мать рассыпалась в извинениях перед мужчинами, с которыми вела беседу, ссылаясь на то, что ее дочери нужно немедленно уделить внимание. Почему такая срочность? Но для меня это было неважно. Я была в восторге и надеялась услышать секрет, который она припасла специально для меня.
— Отойдем-ка туда, — сказала мать, подталкивая меня к темному углу комнаты. Она взяла меня за руку, и мы быстрым шагом пошли прочь. Я как раз начала рассказывать ей о последних проделках Карлотты, пытаясь ее развлечь, когда она отпустила мою руку и сказала:
— Спасибо, дорогая.
Она прошла к мужчине, который ждал ее в углу комнаты, и произнесла:
— Фэруэтер, дорогой мой, извини за опоздание.
Темноволосый любовник матери выступил из тени и с фальшивой любезностью поцеловал ей руку. Она улыбнулась, широко и искренне, до морщинок в уголках глаз — мне она никогда не дарила такую улыбку.
От обиды у меня перехватило дух — каким же недолгим было мое счастье! Мать меня просто использовала! И что еще хуже, она сделала это ради Фэруэтера — человека, который иногда навещал ее, но никогда мне не нравился. Когда-то мне казалось, что я — самый важный человек в жизни мамы, но за последние месяцы я убедилась, что это совсем не так. Больше между нами не было особой близости. Она стала слишком занятой, чтобы, как раньше, болтать со мной за обедом. Вместо этого они с Золотой Голубкой обсуждали планы на вечер. Иногда она задавала мне вопросы об уроках или о книгах, которые я читаю. Она называла меня «дорогая», но точно так же она обращалась и ко многим мужчинам. Она целовала меня в щеку по утрам и в лоб — перед сном, но мужчин она целовала гораздо чаще, некоторых даже в губы. Она говорила, что любит меня, но я не видела подтверждений ее любви и особенно остро чувствовала сердцем ее нехватку. Отношение матери ко мне сильно изменилось, и я была уверена, что это произошло в тот день, когда я угрожала предать ее. Она постепенно все больше от меня отдалялась.
Однажды Золотая Голубка застала меня в Бульваре в слезах.
— Мама больше меня не любит!
— Чепуха! Твоя мать очень тебя любит. Иначе почему она не наказывает тебя за все твои шалости? Вот на днях ты перевела стрелки назад и сломала часы. А потом испортила ее чулки, сделав из них мышку для Карлотты.
— Это не любовь, — возразила я. — Она не рассердилась, потому что ей плевать на эти вещи. Если бы она и правда меня любила, она бы смогла это доказать.
— Как? — спросила Золотая Голубка. — Что тут доказывать?
Я на секунду смутилась. Я не знала, что такое любовь, только чувствовала разъедающую изнутри потребность во внимании матери ко мне. Я хотела знать, что я для нее важнее всех в мире, и не испытывать в этом сомнений. Но чем дольше я об этом думала, тем лучше понимала, что даже своим куртизанкам она уделяет больше внимания, чем мне. С Золотой Голубкой она проводила больше времени, чем со мной. Она просыпалась еще до полудня, чтобы пообедать со своими подругами — пышногрудой оперной певицей, странствующей вдовой и французской шпионкой. Но больше всего внимания она уделяла своим клиентам. Какую любовь она отдавала им, но не могла дать мне?
Тем вечером я подслушала, как в коридоре одна служанка рассказывала другой, что очень волнуется за свою трехлетнюю дочь, у которой разыгралась лихорадка. Следующим вечером она же радостно сообщала, что дочь выздоравливает. А еще через день, после обеда, во дворе раздался ее горестный вопль: к ней пришел родственник и сказал, что ее дочь умерла.
— Как такое могло случиться?! — выла она. — Я обнимала ее только сегодня утром! Я расчесывала ей волосы!
Между рыданиями она описывала, какие большие глаза были у ее дочки, как она поворачивала головку, когда слушала ее, каким мелодичным был ее смех. Она всхлипывала и бормотала, что отложила денег ей на жакет, что купила репу, чтобы сварить ей полезный суп. А потом она начала причитать, что лучше бы умерла сама, чтобы быть вместе с дочерью. Ради кого ей теперь жить? Я тихо плакала, слушая ее крики. Если я умру, будет ли моя мать так же меня оплакивать? И мой плач стал еще горше, потому что я поняла — это невозможно.