Все веселье начиналось после захода солнца. Сквозь ночную тьму к дому прибывали рикши и кареты. Треснувшее Яйцо, наш привратник, помнил поименно всех, кто должен был приехать, и только им разрешал войти в особняк. С балкона я видела, как сквозь бархатные портьеры мужчины проходят в роскошную залу. Среди них сразу можно было отличить новичка. Обычно он с пораженным видом озирался вокруг, глядя, как китайцы и иностранцы приветствуют друг друга и вежливо беседуют. Здесь иностранец мог впервые увидеть куртизанок в естественной для них среде. Раньше он мог только мельком взглянуть на них, когда они прогуливались в экипажах по оживленным улицам, в дорогих мехах, модных шляпках. Но здесь они оказывались совсем рядом. Он мог, восхищенно улыбаясь, говорить с одной из них, при этом понимая, что касаться их ему не позволено. Я всегда радовалась, когда видела, как моя мать внушает благоговейный трепет мужчинам из разных миров. Она заставляла их онеметь от восторга в тот самый момент, когда они попадали в главную залу.
Наши куртизанки были самыми популярными и талантливыми среди всех первоклассных цветочных домов Шанхая: элегантные, соблазнительно скромные, дразняще неуловимые, они превосходно пели и декламировали стихи. Их называли «облачные красавицы». У каждой из них в имени было слово «облако», и оно обозначало дом, к которому принадлежала куртизанка. Когда они покидали его — выходили замуж, уходили в монастырь или меняли наш дом на другой, классом ниже, — слово «облако» исчезало из их имен. Мне было семь лет, когда вместе с нами в доме жили Розовое Облако, Воздушное Облако, Снежное Облако и моя любимица — Волшебное Облако. Они все были очень умны. Обычно девушки попадали к нам в дом в возрасте тринадцати-четырнадцати лет, а когда им исполнялось двадцать три — двадцать четыре, они его покидали.
Мать устанавливала правила, которые диктовали девушкам, как вести дела с клиентами, какую долю заработка отдавать дому и как возмещать расходы. Золотая Голубка следила за поведением и внешним видом куртизанок и заботилась о том, чтобы они поддерживали высокие стандарты и репутацию первоклассного цветочного дома. Она хорошо знала, как легко сгубить девичью репутацию. Когда-то Золотая Голубка была одной из самых популярных куртизанок своего времени, пока ее покровитель не выбил ей передние зубы, переломав при этом половину костей на лице. К тому времени, когда она поправилась — лицо Золотой Голубки при этом немного исказилось, — ее место заняли другие красотки, а прежнюю фаворитку продолжали преследовать слухи: говорили, что она, должно быть, очень сильно разозлила своего покровителя, раз довела до подобной жестокости настолько мирного человека.
Какими бы привлекательными ни были остальные куртизанки, все гости — и китайцы, и иностранцы — надеялись увидеть только одну женщину: мою мать. Со своего места на балконе я легко находила ее по упругой массе каштановых кудрей, небрежно рассыпавшихся по плечам. У меня были почти такие же волосы, только немного темнее. Кожа у нее была с легким смуглым оттенком, и она с гордостью говорила, что в ней течет несколько капель бомбейской крови. Никто не мог бы откровенно назвать мою мать красивой — ни китаец, ни иностранец. Ее длинный, угловатый нос выглядел так, будто его грубо вырезали ножом для чистки овощей, а лоб, высокий и широкий, был признаком острого ума, как говорила Золотая Голубка. Еще у нее были острые скулы, а подбородок задиристо выпирал вперед, словно маленький кулачок. Глаза, обрамленные черными ресницами, смотрели из темных глубоких глазниц. У нее были необычайно большие радужки. Но все сходились на том, что она завораживала больше, чем красавицы с правильными чертами лица. Все в ней манило, притягивало взгляд — и улыбка, и хрипловатый мелодичный голос, и соблазнительно томные движения тела. Она сияла и сверкала, словно драгоценность. Каждый мужчина, поймавший на себе ее проницательный взгляд, попадал в ее сети. Я много раз это замечала. Она заставляла любого мужчину почувствовать себя особенным.
А еще ей не было равных в стиле, и одежду ей шили по ее собственному замысловатому дизайну. Больше всего мне нравилось сиреневое платье из почти прозрачной органзы, ниспадающей поверх бледно-розовой основы из чесучи,[7] расшитое переплетенными лозами с крошечными листьями. На груди из лозы распускались два розовых бутона. И если вы думаете, что бутоны тоже были шелковыми, вы правы лишь отчасти — одна из роз была настоящей. Пока длился вечерний прием, она осыпала лепестками пол залы и наполняла его благоухающим ароматом.