Медленно выпрямившись, я осторожно пошёл к дому, корчась от боли при каждом шаге. Откуда-то снова послышался тот же противный прерывистый писк, который я слышал в утробе самолёта. Ни одного человека не было видно во дворе, который казался вымершим и застывшим во времени. Подойдя ко второму подъезду, я тихо открыл деревянную дверь. В нос снова ударил запах дезинфекции, будто тут только что вымыли пол с хлоркой. Моя квартира находилась на втором этаже, и мне стоило немалых усилий подняться на него. Каждый шаг отдавался болью по всему телу, сильно давило грудь и очень хотелось пить. И вот, стоя у входной двери квартиры, в которой я родился и вырос, я чувствовал полный упадок сил и нежелание заходить внутрь, хоть и понимал, что войти придётся.
— Ритм?!
— Фибрилляция!
— Пятьсот миллиграммов кордарона, ставь сто восемьдесят джоулей! Стреляй!
Коснувшись дверной ручки, я ощутил удар, который швырнул меня вперёд, выбивая собой входную дверь и выгибая меня, как тряпичную куклу, заставив вскинуть руки вверх и рухнуть на пол прихожей в полумрак квартиры.
— Снова асистолия…
— Ещё адреналин и качаем! — удалённо и с помехами, как при слабой связи по телефону, прозвучали голоса где-то позади меня.
Я оглянулся. Справа располагалась просторная кухня, в которой вечно что-то готовила мать. На столе стояла её любимая чайная кружка. Она любила пить из неё чай по вечерам. Тогда… Раньше…
Руки меня не слушались, и встать не получалось. Слева от меня была комната родителей, в которой стоял неизменный ламповый телевизор «Радуга–716», который мы смотрели всей семьёй по вечерам. Вся мебель стояла на тех же местах, что и раньше. Её лакированная поверхность блестела, будто тут только что провели хорошую уборку.
Медленно проползая на четвереньках, я добрался до своей комнаты в конце коридора, в которой горел свет. Уперевшись спиной в свою кровать, я разглядывал комнату, освежая в памяти уже забытые мелочи. Аквариум в углу стоял без рыбок, и мини-компрессор гонял воздух в мутной воде. Шкаф с антресолью был открыт и пуст внутри. Мой стол, за которым я учил уроки и маялся дурью, был, как обычно, захламлен тетрадями, листами бумаги и обёртками от конфет. Игрушечный АКМ висел на стене, ещё два игрушечных ПМа должны были лежать в столе. Они заряжались бумажными лентами пистонов, горелый запах которых я помнил до сих пор. Этажерка с игрушками была ими забита, отец меня баловал и часто их покупал. Тяжело дыша, я поднял глаза вверх, где под потолком, на натянутой по диагонали комнаты леске, висели модели самолётов, которые я очень любил собирать и склеивать в детстве.
— Папа… Ты помнишь, как я клянчил возле каждого киоска, чтобы ты купил мне очередную модель самолётика? — я улыбнулся, тихо говоря это в пустоту. — Где ты сейчас, папа? Забери меня отсюда…
Желание и стремление на протяжении всей жизни быть взрослыми и сильными живет в нас с детства. Но сейчас мне очень хотелось стать маленьким мальчиком и вернуться в те старые, добрые времена, когда отец носил меня на плечах в городском парке или на первомайских шествиях.
— Ритм?!
— Асистолия!
— Адреналин! Качаем!
В глазах побелело, но боль отступила. Снова стало легко дышать, и гул в голове пропал. Повернув голову в сторону коридора, я увидел того, кого хотел бы увидеть сейчас меньше всего. Выглядывая из коридора тёмной квартиры в мою комнату, на меня смотрел смуглый мальчишка в полосатой футболке и светлых шортиках. Улыбнувшись, он медленно вошёл в комнату, направляясь ко мне. На моё удивление его левая рука была на месте, и он не был измазан грязью и пылью. Подойдя ко мне почти вплотную, мальчик протянул мне свою левую руку:
— Пойдём, — чисто и без акцента сказал он.
Я медленно встал. Взявшись за руки, мы подошли к выходу из моей комнаты, где мальчишка остановился и посмотрел мне в лицо своими глубокими карими глазами, продолжая безмятежно и по-детски улыбаться.
— Пойдём, — снова сказал он и нажал кнопку выключателя на стене, погружая мою комнату и всё вокруг в темноту.
— Время?
— Больше тридцати минут…
— Заканчиваем реанимационные мероприятия. Констатируем смерть.
Эпилог
WASHINGTON — The artillery barrage was so intense that the American commandos dived into foxholes for protection, emerging covered in flying dirt and debris to fire back at a column of tanks advancing under the heavy shelling. It was the opening salvo in a nearly four-hour assault in February by around 500 pro-Syrian government forces — including Russian mercenaries — that threatened to inflame already-simmering tensions between Washington and Moscow.
In the end, 200 to 300 of the attacking fighters were killed. The others retreated under merciless airstrikes from the United States, returning later to retrieve their batdefield dead. None of the Americans at the small outpost in eastern Syria — about 40 by the end of the firefight — were harmed.