— Это не имеет значения. Его звали Форже, он был маленький рантье и жил здесь третий год. За подробностями мы можем обратиться в полицию.
— Отлично. Слушайте же.
И он продиктовал весь свой разговор с комиссаром, напирая на малейшие подробности, подчеркивая интонации, не пропуская ни одного предположения. Но он не проговорился ни единым словом о своем посещении комнаты убитого, о следах и о несообразностях, замеченных им в выводах чиновника. Это было его личным достоянием. К тому же всем остальным эти указания были бы бесполезны, воспользоваться ими мог только тот, кто знал настоящую суть вещей.
Продолжая диктовать, он машинально разглядывал зал. По прошествии нескольких минут он сообразил, что находится в том самом кафе, в котором был накануне ночью; по странной случайности он сидел на том же месте, как и вчера. Он сначала думал отвернуться, чтоб не быть узнанным, потом решил, что никто не найдет ничего странного в том, что вчерашний посетитель вернулся сегодня. Никто не обращал на него внимания. Кассирша раскладывала сахар на блюдечки, официанты накрывали столы, а хозяин, сидя около печки, мирно читал газету.
Он докончил свое повествование и с большой готовностью ответил на все вопросы, с которыми к нему обращались, испытывая двойное удовольствие: оказать услугу коллегам и оставить для себя одного всю выгоду своего сенсационного сообщения.
Они вышли все вместе. Одни сели на извозчиков; южанин поспешил к трамваю. Он же, под предлогом дел в этой стороне, пошел не торопясь пешком, довольный возможностью очутиться наконец одному и свободно размышлять, не заботясь постоянно о том, как себя держать и что говорить.
Он пообедал в простом трактире, просмотрел газеты, вернулся к бульвару Ланн, дошел до укреплений. Он чувствовал потребность двигаться, сбросить с себя внезапно одолевшую его тоску одиночества и какой-то непонятный страх, причины которого он не мог разобрать. Он с досадой подумал, что действительные преступники, те, которыми никто не занимался, были, быть может, спокойнее его в эту минуту. Он пошел по дороге, свернул на маленькие скользкие дорожки военного квартала, всматриваясь в проходящих мимо мужчин и женщин, и вдруг почувствовал ко всем этим людям с мрачными лицами, с разорванными одеждами какое-то нежное сострадание, ту братскую снисходительность, которую ощущаешь в сердце к радостям и ошибкам, которые сам испытал.
Он не отдавал себе ясного отчета, кем он был сам. Роль, которую он играл, почти не стесняла его. Он так твердо решил навлечь на себя все подозрения, что чувствовал себя почти виновным.
Да и не был ли он действительно виновен? Если бы не он, кто знает… может быть, уже напали бы на след преступников… а если бы он рассказал?..
На месте убийства он едва не рассказал всего — свою встречу, таинственное ночное посещение, потом, подумав, что он вследствие этого сообщения потеряет, промолчал. Теперь он чувствовал на себе страшный гнет. Не сделался ли он некоторым образом сообщником убийц? Скоро, может быть завтра, он должен будет ответить за это перед судом! Но, со стороны, какой успех! Какое следствие! Какую блестящую статью можно написать! Единственными преступлениями, способными возмутить его совесть, были преступления против людей; преступления против закона и его постановлений, являющихся, в сущности, собранием предрассудков, мало трогали его. Он ничего не потеряет в собственных глазах, если будет приговорен к денежному штрафу или к тюрьме за то, что посмеялся над правосудием, и тогда он всегда поспеет рассказать, что видел, что знал, так как все равно он нимало не причастен к смерти бедного старика и в то время, когда он вошел в его комнату, все было кончено. Что же касается преследования преступлений… Но кто знает, может быть, он преподаст людям один из тех уроков, после которых они делаются более рассудительными, законы — более мудрыми, а правосудие — более разумным?..
Было уже почти темно, когда он наконец вернулся домой. Увидев его, швейцар объявил, что за ним два раза приходили из редакции «Солнца» и что его спрашивал какой-то господин, не захотевший сказать своего имени. Кош начал расспрашивать о нем, но не мог ничего понять из объяснений швейцара. В другое время он только бы подумал:
«Не беда! Придет еще!..»
На этот раз он это выразил громко и продолжал волноваться и строить догадки. Часы пробили семь, и он решил, не заходя к себе в квартиру, отправиться в редакцию.
Там его ждали с нетерпением. Завидев его, секретарь редакции рассыпался в вопросах и упреках:
— Целые сутки только и делают, что его ищут. Его поведение необъяснимо. Его совсем не видать; неизвестно, где он пропадает. Накануне, после телефонного разговора, его нигде не могли найти. Сегодня, когда он знает, что его сообщений ждут с лихорадочным нетерпением, он пропадает с восьми часов утра. Из-за него «Солнце» потеряет всю выгоду своего сенсационного известия. Теперь все газеты настолько же, если не больше, осведомлены, как и он. Уже в вечерних номерах есть длинные статьи насчет убийства на бульваре Ланн.
Он раскрыл перед ним вечернюю газету:
— Вот интервью с комиссаром! Вы видите, что была возможность получить справки; эта статья была написана не позже половины двенадцатого! А вы, вы в одиннадцать часов ничего не знали!.. Ну что же, тем хуже для вас — я позвоню этому господину, чтобы он пришел, и поручу ему это дело.
Кош дал ему докончить, затем спокойно сказал:
— Позвольте мне сказать два слова?.. Вы говорите, что эта статья была написана в одиннадцать часов?
— Совершенно верно, в половине двенадцатого, самое позднее.
— Эта статья была написана не ранее половины первого или даже без четверти час…
— Полчаса разницы не имеет значения.
— Извините! Имеет, даже очень большое…
— Как можете вы так точно знать час, когда была написана статья?
— Потому что я сам ее диктовал… точно так же, впрочем, как я ее продиктовал для трех утренних газет.
— Нет, это уж слишком! Так, значит, интервью с комиссаром имели вы, и для каких-то неизвестных целей; чтобы разыграть роль доброго товарища, вы добровольно все рассказали другим? Вся пресса будет завтра обладать тем, что должно было принадлежать только нам! Это черт знает что!..
— Увы, знать об этом будет не вся пресса, к моему великому сожалению… Только три или четыре газеты не из самых важных…
— Послушайте, Кош, бесполезно продолжать этот разговор. Вы, по-видимому, находитесь в ненормальном состоянии. С другой стороны, нам невозможно поручить такому сумасбродному сотруднику важное дело, требующее неутомимой энергии и деятельности… Правда или нет ваш рассказ об интервью с комиссаром? Не имеет значения… Мое решение принято уже четыре часа тому назад: вы можете пройти в кассу и получить там жалованье за три месяца. Вы нам больше не нужны…
— Очень приятно это услышать. Я только что хотел просить вас освободить меня от моих обязанностей. Вы сами возвращаете мне свободу и прибавляете еще трехмесячный гонорар. Это больше, чем я мог ожидать… Я, правда не совсем хорошо себя чувствую… Я устал, нервничаю… Мне нужен отдых, спокойствие… Через некоторое время, когда я поправлюсь… я зайду повидаться с вами… Теперь же я уеду… Куда? Я еще и сам не знаю… Но парижский воздух мне вреден…
— Вот внезапное решение, — заметил секретарь редакции. — Вчера еще вы были совершенно здоровы… Сегодня же вы слишком плохо себя чувствуете, чтобы продолжать работать… Ведь все еще можно исправить… Зачем закусывать удила и ради бравады говорить, что вы желали покинуть нас… Забудем то, что я вам сказал и что вы ответили, и отправляйтесь скорей редактировать вашу статью… Я знаю вас и знаю, что вы найдете, что написать… Что вы, наверное, не хуже, если не лучше осведомлены, чем другие… Ну что же, голубчик, решено?
Но Кош отрицательно покачал головой:
— Нет, нет. Я ухожу… Я должен уйти… Я должен…
— Не хотите ли вы, пожалуй, бросить нас в такую трудную минуту, чтобы перейти в другую газету? Если вы хотите прибавки, проще было бы сказать это.