«Военное положение»… Понимает ли пишущий это слово на бумаге, положенной на зеленом сукне его письменного стола, что его перо обмокнуто в пламя, кровавые слезы, в смертельный яд заразной болезни?… Итак, из-за поисков короля на вакантный престол, из-за переговоров между двумя монархами, на этот раз грянула буря? Я помню особое настроение, которое охватило и меня во время подготовлений к франко-прусской войне и при ее начале. Прежде эта духота перед грозой, потом мощный порыв бури, когда катастрофа разразилась… Все население было в лихорадке, и кто мог устоять против этой заразы? Конечно, — по старинному обычаю — в начале похода, его уже объявили победоносным, как того требует патриотический долг. «A Berlin, a Berlin!» ликовала толпа по улицам, кричала с империала омнибусов; марсельеза раздавалась на всех углах и перекрестках: «Le jour de gloire est arrive!» На каждом театральном представлении, первая артистка, драматическая актриса или певица — в опере эту роль исполняла Мария Засс — в костюме Иоанны д'Арк должна была подходить к рампе и, размахивая знаменем, исполнять эту воинственную песню; публика выслушивала марсельезу стоя, а иногда подпевала. Нам с Фридрихом пришлось однажды быть очевидцами такого зрелища; мы также должны были встать, не потому что нас к этому принуждали — нам было очень удобно стушеваться в глубине ложи — но потому что мы были наэлектризованы.
— Видишь ли, Марта, — объяснил мне Фридрих, — искра, перескакивающая от одного человека на другого и соединяющая толпу в одном возвышенном порыве, это — любовь…
— Ты думаешь? Но марсельеза дышит ненавистью:
— Ничего не значит: соединенная ненависть — тоже один из видов любви. Когда общие чувства соединяют двоих или нисколько людей, они начинают любить друг друга; пусть только более высокие понятия, чем нация, именно: «человечество и человечность» сделаются общим идеалом, и тогда…
— Ах, когда это настанет? — вздохнула я.
— Когда? ну, это весьма относительно. По отношению к сроку нашего существования — никогда; по отношению к другим поколениям — завтра.
III
Когда грянет война, граждане нейтральных государств распадаются на два лагеря: одни сочувствуют одной враждующей стороне, другие — другой; это выходить каким-то колоссальным состязанием, в котором каждый принимает участие.
Но кому должны были симпатизировать мы с Фридрихом и кому желать победы? В качестве австрийцев, нам было вполне позволительно с патриотической точки зрения желать, чтоб наши победители обратились на этот раз в побежденных. С другой стороны, было также естественно питать больше сочувствия к тем людям, в среде которых живешь и чувства которых невольно разделяешь, — а мы были окружены французами. Но между тем Фридрих был родом пруссак, да наконец немецкая нация, язык которой был мне родным, стояла ближе к нам обоим по крови, чем ее противник. Кроме того, не французы ли объявили войну по такому ничтожному поводу? Да это был даже и не повод, а пустой предлог. Таким образом, пруссаки были правы, они только защищались и поневоле были втянуты в войну. А замечательное единодушие немцев, которые теперь стали под одно знамя, несмотря на то, что еще недавно враждовали между собой? Очень метко выразился по этому поводу король Вильгельм, в тронной речи 19-го июля: