И я стала просить Фридриха рассказать мне все подробно, причем однако прибавила:
— Как ни говори, а в этой новости мало отрадного. Значит, военная работа не пропала даром, если ей удалось создать новое, сильное государство.
— Для французов она не только пропала, но нанесла им двойной ущерб. А мы с тобою были правы, когда не хотели смотреть на эту войну односторонне — с точки зрения немцев. Не только как люди, но и в более узком национальном смысле, мы имели основание сожалеть об успехах наших врагов и победителей в 1866 году. И все же я должен сознаться, что достигнутое воссоединение раздробленной Германии — прекрасная вещь, что эта готовность остальных германских государей преподнести императорскую корону маститому победителю действительно благородна и заслуживает удивления. Жаль только, что такому важному акту послужили основой не мирные условия, а война. Значит, если б Наполеон III не послал вызова 19 июля, у немцев не хватило бы достаточно любви к отечеству, достаточно национальной силы и единодушия, чтобы создать то, чем они будут с этих пор гордиться: «единый братский народ». Теперь они станут ликовать, — желание поэта исполнилось. А то, что им четыре года назад вздумалось вцепиться друг другу в волосы, что для ганноверцев, саксонцев, франкфуртцев и нассауцев не было более ненавистного имени, как «пруссак», об этом, к счастью, будет позабыто. Но зато ненависть к немцам во Франции возрастет еще более.
Я содрогнулась.
— Для меня уж одно слово: «ненависть»… — начала я.
— Ненавистно? Ты права; пока это чувство не признают бесправным и бесчестным, до тех пор не будет человечного человечества. Религиозная ненависть побеждена, но народная ненависть входит еще в состав гражданского воспитания. А между тем, на земле существует только одно чувство, облагораживающее и приносящее людям счастье — это любовь. Не правда ли, Марта, нам это хорошо известно?
Я прильнула головой к плечу мужа и подняла на него глаза; он нежно погладил мне волосы и продолжал:
— Мы знаем, как бывает сладко, когда в сердце так много любви друг к другу, к нашим детям, ко всем братьям великой человеческой семьи, которых так хотелось бы избавить от всякого напрасного горя! Но они не хотят…
— Нет, мой Фридрих, мое сердце не так широко. Я не логу любить ненавистников.
— Ну, а жалить их можешь?
Мы еще долго разговаривали на эту тему. Я помню эти разговоры, потому что нередко заносила их в красные тетради наравне с военными событиями. В тот день мы опять говорили о будущем: теперь Париж, вероятно, принудят к капитуляции, война окончится, и тогда мы можем по совести наслаждаться своим счастьем. И мы стали перебирать все то, что служит ему порукой. В восемь лет супружества между нами не было произнесено ни одного жесткого, неласкового слова и так много выстрадано вместе, так много пережито хорошего, а теперь наша любовь, наш тесный союз до того окрепли, что стали ненарушимыми. Напротив, мы будем все больше сживаться между собою, каждое новое событие в нашей жизни послужит для нас только новым связующим звеном. А когда мы сделаемся седыми стариками, как приятно будет оглянуться на это безоблачное прошлое, какой ясный, тихий вечер жизни ожидает нас впереди! Этот образ счастливой старческой парочки, в какую мы обратимся со временем, представлялся мне так часто и с такою живостью, что твердо запечатлелся в моей памяти и даже снился мне, как ничто действительно виденное. Мирная картина, ласкавшая мое воображение, являлась мне в различных вариантах: я видела перед собою Фридриха в бархатной шапочке, с садовыми ножницами в руках… сама не знаю, почему, — у него никогда не было пристрастия к садоводству, да и о стариковской шапочке у нас не было помину; сама я представлялась себе в кокетливо-заколотой черной кружевной косынке на серебристо-белых волосах, а рамкой для наших фигур служила часть парка, мягко освещенная лучами заходящего солнца. Мы улыбались, обмениваясь ласковыми взглядами и словами: «А помнишь ты?»… «Ты не забыла еще, как в то время?»…
IX
Многие из предшествующих страниц этой книги писала я с содроганием и насилуя себя. Меня охватывал ужас, когда я рисовала картину моего путешествия в Богемию и холерной недели в Грумиц. Но это надо было сделать, повинуясь велению долга. Из дорогих уст получила я некогда торжественный завет: «если мне придется умереть первым, ты должна взять на себя мою задачу и трудиться для дела мира». Если б не этот священный завет, я никогда не смогла бы так бесстрашно пережить своих старых душевных ран. Теперь же дошла очередь до такого события, которое я могу только передать, но описывать его не хочу и не могу…