— Надеюсь, любезный доктор, — с колкостью заметил полковник, — что вы никогда не будете депутатом. Вся палата освистала бы вас.
— Подвергнуть себя свисткам — значит доказать, что я не трус. Чтобы плыть против течения, нужна железная сила.
— Ну, а если наступит критический момент, а мы будем не готовы?
— Надо поставить право таким образом, чтобы наступление «критического момента» было невозможно. Каков будет этот момент, г. полковник, о том в настоящее время ни единый человек не имеет ясного понятия. Техника орудий войны достигла теперь высокого совершенства и совершенствуется с каждым годом все более и более; а численность военных сил во всех европейских странах дошла до такой ошеломляющей цифры, что следующая война будет не «серьезной», а такой, что уж и названия ей не придумаешь — это будет повальное всенародное бедствие. Всякая врачебная помощь и уход за больными окажутся делом невозможным… Все, что могут сделать санитарные корпуса и интендантства, будет чистой иронией в виду колоссальности требований; следующая война, о которой люди толкуют так развязно и хладнокровно, не принесет выгоды одной стороне и ущерба другой, а послужить гибелью для всех. Кто же здесь из нас подаст за нее голос?
— Уж, конечно, не я, — сказал министр, — и не вы, любезный доктор, но люди в общем… И наше правительство — тоже нет; за это я могу ручаться, но другие государства…
— По какому праву считаете вы людей хуже и неразумнее себя и меня. Вот я расскажу вам сейчас маленькую сказку на эту тему. Перед запертыми воротами прекрасного сада, с любопытством заглядывая туда, стояла толпа в тысячу и один человек. Привратнику было приказано впустить желающих, если большинство захочет этого. — Он подозвал к себе одного из них: «говори только откровенно — хотел бы ты войти в этот сад»? — «О, да, я-то бы хотел, но остальные — тысяча человек — наверно не хотят». Этот ответ умный привратник внес в свою записную книжку. Потом он вызвал другого. Тот сказал то же самое. Опять умный человек записал под рубрикою «да» цифру 1, а под рубрикой «нет» цифру 1000. Так продолжалось от первого до последнего. Потом он сложил числи. В результате вышло 1001 «да» на миллион «нет». Таким образом, ворота остались запертыми, потому что на стороне отрицательного ответа оказалось подавляющее большинство. А это произошло только оттого, что каждый, не ограничиваясь ответом за себя, считал нужным отвечать еще и за других.
— Разумеется — задумчиво заговорил министр (Лори Грисбах опять впилась в него восхищенными глазами) — разумеется, это было бы отлично, если б все подали голос за разоружение, но, с другой стороны, какое правительство рискнет сделать почин? Конечно, нет ничего лучше согласия. Но, с другой стороны, как можно рассчитывать на его продолжительность, пока существуют человеческие страсти, частные интересы и т. д.?
— Позвольте, господа, — вмешался мой сын Рудольф. — Сорок миллионов жителей государства составляют целое. Почему же нельзя составить такое целое из сотен миллионов? Если ж вы хотите, чтоб я доказал это вам математически и логически, то я приведу такой примерь: пока существуют человеческие страсти, частные интересы и т. д., сорок миллионов людей могут отказаться от драки между собою; три государства, — как мы видим тому образец в тройственном союзе, — могут составить союз и образовать лигу мира, но пять государств уже не могут этого, не должны? Право, наш современный мир считает себя необыкновенно умным, смеется над дикарями, а между тем в некоторых вещах мы сами-то не можем сосчитать до пяти.
— Как? Что? — послышалось со всех сторон.
— Дикари! Сравнивать нас, при теперешней утонченной культуре… В конце-то XIX столетия!..
Рудольф поднялся.
— Да, дикари, я не беру обратно своего слова, и пока мы будем цепляться за прошлое, то останемся дикарями. Но мы уже стоим в преддверии новых времен — все взоры устремлены вперед, все неудержимо стремится к иному, высшему порядку вещей… Дикость, с ее истуканами и ее орудием, многие из нас уже откинули прочь. И если мы пока ближе к варварству, чем многие думают, то, пожалуй, и ближе к облагорожению, чем кажется многим. Может быть, уже народился государь или государственный деятель, призванный совершить подвиг, который будет признан в позднейшей истории самым славным, самым блистательным изо всех — добиться, именно добиться всеобщего разоружения. Теперь уже рушится безумное убеждение, придававшее государственному эгоизму обманчивый вид справедливости, убеждение, будто бы вред, нанесенный одному, может послужить на пользу другому… Уже занимается заря сознания, что справедливость должна лежать в основе всякой социальной жизни, и это сознание воспитает новое человечество, «благородное человечество», как говаривал Фридрих Тиллинг… Мать, этот бокал я осушаю в память твоего незабвенного усопшего, которому я также обязан своим духовным развитием. Пусть никто больше не пьет из этого сосуда — Рудольф бросил его об стену и разбил в дребезги — и пускай также сегодня, на крестинах новорожденного, не произносится другого тоста, кроме этого: да здравствует будущее! Чтобы исполнить его задачи, станем закалять себя. Нет, не отцам отцов наших, как говорится по-старинному, хотим мы идти во след, чтобы показать себя достойными их — нет, не их, а сыновей наших внуков!.. Мать, что с тобою? — прервал он свою речь, — ты плачешь?… что ты там видишь?…