— Он великолепно говорит по немецки.
— Уж, разумеется, все в нем великолепно! — Альтгауз встал. — Ну, с меня довольно. Позволь мне предоставить тебя твоим сладким мечтам, а я постараюсь найти таких собеседниц…
— Которые находят в тебе все совершенства. Конечно, таких особ достаточно…
Я рано уехала с бала, оставив младших сестер под охраной тети Мари; меня же ничто не удерживало здесь больше, охота к танцам пропала; я чувствовала себя утомленной и стремилась к уединению. Почему? Конечно, не ради того, чтоб думать о Тиллинге без помехи?… Но, кажется, это было так. По крайней мере, я просидела далеко за полночь за красной тетрадкой, куда записала предыдущее разговоры, сопровождая их такими рассуждениями: «Очень интересная личность этот Тиллинг… Принцесса, которая его любит, вероятно, думает теперь о нем… или, пожалуй, в эту минуту он у ее ног, и она не чувствует себя такой одинокой, как я. Ах, как было бы хорошо любить кого-нибудь всей душою — разумеется, не Тиллинга — ведь я его почти совсем не знаю… Я завидую принцессе не ради его, а просто ради самой любви. И чем больше страстного пыла в ее чувстве к нему, тем сильнее я ей завидую…»
Моей первой мыслью при пробуждении на другое утро был опять-таки Тиллинг. Да, верно: он обещал приехать ко мне сегодня со своими важными сообщениями. Давно уж не ждала я ничьего визита с такой тревогой.
В назначенный час мною было отдано приказание не принимать никого, кроме ожидаемого гостя. Сестер не было дома; неутомимая garde-dame, тетя Мари, повезла их на каток.
Я уселась в своей маленькой гостиной — на мне был кокетливый домашний костюм фиолетового бархата (этот цвет, как известно, очень идет к блондинкам) — взяла книгу и стала дожидаться. Ждать мне пришлось недолго: в десять минут третьего фрейгерр фон-Тиллинг был уже передо мною.
— Как видите, графиня, я поспешил воспользоваться вашим позволением, — сказал он, целую мою руку.
— К счастью, барон, — отвечала я, улыбаясь и указывая ему на кресло, — иначе я умерла бы от любопытства: до того искусно вы сумели подстрекнуть его.
— В таком случае, я без всяких вступлений передам вам то, что собирался. Если я не сделал этого вчера, то лишь потому, что мне не хотелось смущать вашей веселости.
— Вы меня пугаете…
— Скажу прямо: я участвовал в сражеши под Маджентой…
— И были свидетелем смерти Арно! — воскликнула я.
— Совершенно верно. Я могу описать вам его последние минуты.
— Говорите, — произнесла я, содрогаясь.
— Не волнуйтесь, графиня. Если б эти последние минуты были так ужасны, как у многих других, я, конечно, не стал бы передавать их вам: ничего нет тяжелее, как узнать о дорогом человеке, что конец его был мучителен. В настоящем же случай вышло как раз наоборот.
— Вы сняли у меня камень с души. Рассказывайте, прошу вас.
— Я не стану повторять вам избитой фразы, которою стараются утешить родных павшего воина: он умер, как «герой», потому что сам хорошенько не понимаю смысла этих слов. Но я могу принести вам существенное утешение, сказав, что граф Доцки скончался, вовсе не думая о смерти. С самого начала у него была твердая уверенность, что с ним ничего не случится. Мы часто беседовали между собою, и он рассказывал мне о своем семейном счастье, показывал портрет своей молодой жены и малютки — сына. Граф пригласил меня бывать в его доме, «когда мы окончим кампанию». В сутолоке битвы под Маджентой нам случилось быть рядом. Не стану описывать предшествующих сцен — подобный вещи не поддаются словесному описанию. Люди воинственного духа приходят в пороховом дыму и под градом пуль в такое опьянение, что не сознают того, что делается вокруг. Доцки принадлежал к их числу. Его глаза блистали, он целил твердой рукой и весь пылал воинственным воодушевлением; я отлично мог это заметить, оставаясь совершенно хладнокровным. Вдруг летит снаряд и падает шагах в двух от нас. Когда его разорвало, десять человек свалилось на землю, и между ними Доцки. Тотчас поднялся вой и жалобные стоны, но граф не вскрикнул ни разу: он был мертв. Я и двое других товарищей наклонились к раненым, чтобы подать им помощь, но об этом нечего было и думать. Все они, искалеченные и распластанные самым ужасным образом, боролись со смертью, претерпевая нечеловеческая муки… Только Доцки, к которому я бросился раньше всего, лежал без признаков жизни. Сердце у него не билось, а из разорванного бока лилась ручьями кровь, так что, если б это был только обморок, а не смерть, нечего было опасаться, что он придет в себя…