Говоря таким образом, отец ходил тревожными шагами по комнате; лицо у него горело, а голос дрожал. Я сама была взволнована. Нападки на любимого мною человека, прикрытые пустыми трескучими фразами, возмущали меня. Однако спорить с отцом было бы вполне бесполезно. Я чувствовала, что как ни защищай Тиллинга против взводимых на него неосновательных обвинений, никакие аргументы не разубедят старика. Если он так превратно истолковывал взгляды барона, значит, они были ему совершенно непонятны. Отец решительно не мог стать на точку зрения Тиллинга, а я была не в состоянии просветить его, доказать ему, что он должен прилагать иной нравственный масштаб, кроме солдатского, – который в глазах генерала Альтгауза был выше всего, – к мнениям, высказанным Фридрихом, в качества, человека и мыслителя. Но пока я выслушивала молча его порицания, подавая отцу повод думать, что он пристыдил меня и заставил отказаться от принятого намерения, – мое сердце еще сильнее стремилось к тому, кого мои близкие не сумели понять и оценить, и во мне окончательно созрела решимость сделаться его женою. К счастью, я была свободна. Неодобрение отца могло только огорчить меня, но не помешать нашему браку. Да я и не огорчалась особенно. Чудное, могучее счастье, открывшееся передо мною четверть часа назад, было слишком живо, чтоб рядом с ним нашлось место мелочной досаде.
XIII.
На следующее утро я проснулась в таком радостном настроена, какое испытывала в детстве в рождественский сочельник, когда ожидала елки, да еще однажды, в день свадьбы с моим Арно: меня волновало то же самое сладкое ожидание, блаженная уверенность, что сегодня мне предстоит большая, ни с чем несравнимая радость, что-то великое и прекрасное. Только вчерашние слова отца огорчили меня немного, однако я постаралась прогнать невеселые мысли.
Не успело пробить девять часов, как я уже вышла из экипажа у поворота на главную аллею Пратера и села на лошадь, поданную мне грумом. Погода была теплая, хотя несколько пасмурная, но тем мягче казался воздух, напоенный благоуханием весны, а солнечный свет был у меня в сердце. Ночью шел дождь, листья ярко зеленели и от влажной почвы поднимался свежий запах чернозема. Едва, я успела проехать каких-нибудь сотню шагов по аллее, как услыхала, за собою топот копыт; кто-то догонял меня бойкой рысью.
– Ах, здравствуй, Марта! Как я рад, что встретил тебя. Это был опять таки наш "неизбежный", наш неизменный кавалер, кузен Конрад. Я, конечно, не имела причины разделять его радости по поводу нашей случайной встречи. Но что делать: Пратер не частный парк, и в хорошую весеннюю погоду главная аллея каждое утро кишит всадниками и амазонками. И как могла я быть до того наивной, чтобы рассчитывать на свиданье без помехи в таком месте? Конрад между тем пустил свою лошадь одинаковым аллюром с моею и, очевидно, вознамерился быть моим верным спутником во время всей прогулки.
– Кузен, ведь ты имеешь во мне хорошую союзницу, не так ли? Тебе известно, что я стараюсь расположить к тебе Лили всеми зависящими от меня средствами?
– Да, благороднейшая из кузин.
– Не дальше, как вчера вечером, я опять превозносила перед нею твои редкие достоинства… потому что ты в самом деле отличный юноша, сговорчивый, деликатный…
– Ну, говори, чего тебе от меня хочется?
– Чтобы ты хлестнул своего коня и поскакал дальше…
Тиллинг был уже вблизи нас. Конрад сначала пристально взглянул на меня, потом на него, кивнул мне с улыбкой головою и помчался прочь, точно спасаясь от преследования.
– Опять этот Альтгауз! – были первые слова барона, когда он сделал поворот и пустил своего коня рядом с моим. В тони его голоса и на лице ярко отражалась ревность. Я ликовала в душе. – Что это, ваш кузен пустился вскачь при виде меня? или его понесла лошадь? – прибавил он.
– И сама отослала его прочь, потому что…
– Графиня Марта, как это странно, что мне пришлось застать вас вдвоем с Альтгаузом! Вы знаете, в свете толкуют, будто бы он влюблен в свою кузину.
– Это правда.
– И добивается ее благосклонности?
– Совершенно верно.
– И не без надежды?
– Не совсем безнадежно…
Тиллинг замолчал. Я смотрела ему в лицо, улыбаясь счастливой улыбкой.
– Ваш взгляд противоречит последним словам, – вымолвил он после некоторой паузы, – потому что ваши глаза как будто говорят мне: "Альтгауз любит меня безнадежно".
– Он даже никак меня не любит. Предметом его ухаживаний служит моя сестра Лили.
– Вы сняли у меня камень с сердца! Ведь это из-за Конрада Альтгауза я хотел покинуть Вену. Я не мог бы остаться хладнокровным свидетелем… это было бы сверх моих сил – видеть, как он…
– Ну, а какие же были у вас другие причины? – перебила я.
– Опасение, что моя страсть усилится, что я не сумею ее скрыть, сделаюсь смешным и несчастным…
– Ну, что ж, вы несчастны сегодня?
– О, Марта!… Со вчерашнего дня я живу в таком хаосе чувств, что едва ли сознаю что-нибудь хорошенько. И все-таки меня волнует страх – как бывает в сладком сне – что я неожиданно пробужусь для горькой действительности. Собственно говоря, моя любовь не имеет будущности… Ну, что могу я вам предложить?… Сегодня вы дарите меня своим благоволением, я вознесен на седьмое небо, а завтра… или, пожалуй, немного позже, вам вздумается лишить меня этого незаслуженного счастья, и вот я ввергнут в бездну отчаянья… Но что со мной? Право, я не узнаю себя: моя речь пересыпана такими гиперболами, а между тем я вовсе не склонен к экзальтации и обыкновенно отличаюсь большою рассудительностью и хладнокровием. Я враг всяких преувеличений. Впрочем, в применении к вам ничто не кажется мне преувеличенным: в вашей власти подарить меня блаженством и сделать глубоко несчастным…
– Ну, теперь поговорим и о моих сомнениях: принцесса… – О, неужели эта сплетня дошла и до вас? Это все пустяки. Тут ровно ничего не было.
– Вы отрекаетесь; разумеется, это долг каждого порядочного человека.
– Вышеупомянутая особа – ее сердце, как известно, приковано в настоящее время к Бург-театру… надолго ли? оно так легко увлекается в разные стороны! – эта особа не принудила бы к гробовому молчанию даже самого скромного человека; поэтому вы можете поверить мне вдвойне. Кроме того, если бы эти слухи имели основание, зачем было бы мне тогда покидать Вену?
– Ревность не хочет знать выводов разума: зачем бы мне назначать вам свидание, если б я желала встретиться здесь с моим кузеном Альтгаузом?
– Ах, как трудно мне, Марта, спокойно ехать рядом с вами… Я хотел бы упасть к вашим ногам или, по крайней мере, поцеловать вашу руку…
– Дорогой Фридрих, нежно сказала я, – подобные излияния совсем не нужны… И словами можно выразить свою любовь, как коленопреклонением, ласками, как…
– Поцелуем, – добавил он.
При этом слове, у нас по телу как будто пробежала электрическая искра; мы пристально посмотрели друг другу в глаза и поняли, что можно целоваться и взглядами… Он заговорил первый:
– С которых пор?
Я поняла его лаконический вопрос и отвечала:
– С того званого обеда у моего отца, а вы?
– Вы? Это "вы" звучит диссонансом, Марта. Я отвечу только тогда, если вопрос будет формулирован иначе.
– А… а ты?
– Я? С того же вечера, конечно, но моя любовь стала мне ясна лишь у смертного одра моей матери… О, как тосковал я тогда о тебе!
– Да, и мне все стало понятно из твоего письма. А вот ты так не понял значения алой розы, вплетенной между безжизненными белыми цветами; иначе ты не избегал бы меня так тщательно после своего приезда из Берлина. Впрочем, я и теперь не понимаю причины твоей сдержанности, твоего желания уехать отсюда.
– Это очень легко понять. Я никогда не позволял себе надеяться, что ты будешь моею. Только с той минуты, когда ты именем моей покойной матери приказала мне прийти к тебе еще раз, а потом велела оставаться, я понял, что ты не относишься ко мне безучастно, что я могу посвятить тебе свою жизнь.