– Значит, если б я сама не погналась за тобою, как говорится, ты не дал бы себе труда завоевать мою любовь?
– Но у тебя столько женихов; я никогда не решился бы соперничать с такой плеядой.
– Ах, эти люди нейдут в счет! Большинство из них думало только о выгодной женитьбе на богатой вдове…
– Видишь, этими словами определяется, преграда, которая удерживала меня от ухаживания за тобою: ты – богатая вдова, у меня же нет никакого состояния. Лучше умереть от несчастной любви, чем быть заподозренным светом, а, главное, обожаемой женщиной в корыстных видах, в которых ты сейчас обвинила толпу претендентов на свою руку.
– О, ты мой гордец, мой благородный, несравненный! Разве я в состоянии приписать тебе хоть что-нибудь мелочное, низкое…
– Откуда такое доверие? В сущности ты знаешь меня очень мало.
И мы продолжали выспрашивать друг друга в таком же духе. За вопросом: "с которых пор" началась наша любовь, последовали объяснения: "почему?" Мне прежде всего понравилась в нем откровенность его отзывов о войне. То, о чем а думала про себя, что перечувствовала, затаив ото всех свои чувства, было продумано им еще основательнее, перечувствовано еще сильнее, чем мною, а, главное, высказано совершенно без утайки. Я же была уверена, что ни один военный может разделять моих мнений и уж ни в каком случае не станет явно обнаруживать своего отвращения к ужасам войны. Таким образом, я увидела, насколько его личные качества возвышались над интересами его сословия и насколько перерос его ум воззрения современного большинства. Это создало, так сказать, основу моей возвышенной любви к нему. Кроме того, у нас обоих нашлось еще многое, что мы и отвечали друг другу на вопрос: "почему?" Меня пленила и его красивая, благородная наружность, и кроткий голос, в котором однако сказывалась твердость характера; я полюбила его потому, что сам он был таким любящим сыном, потому что…
– Ну, а ты за что полюбил меня? – прервала я перечень его достоинств.
– О, по тысяче и одной причине!
– Послушаем. Сначала приведи мне эту тысячу.
– Полюбил я тебя за великое сердце, за крошечную ножку, за блестящий ум, за кроткую улыбку, за тонкую шутливость, за белую ручку, за женское достоинство, за чудесные…
– Довольно, довольно! Неужели ты дойдешь до тысячи? Нет, скажи уж мне скорее одну последнюю причину.
– Она проще всех, так как совмещает в себе все остальные. Я люблю тебя, Марта, потому что люблю тебя. Вот почему!
XIV.
С Пратера я прямо поехала к своему отцу.
Новость о моей помолвке должна была, разумеется, повлечь за собою неприятные объяснения, но я предпочла не уклоняться от них, а напротив, пойти им навстречу сейчас же, сию минуту, пока находилась еще под свежим впечатлением своего завоеванного счастья. Отец мой, любивший поздно вставать, сидел за завтраком, читая утренние газеты, когда я вошла в его рабочий кабинет. Тетя Мари была тут же и тоже за чтением.
Когда я довольно торопливо вошла в комнату, папа с удивлением поднял глаза от своей "Presse", а тетка положила на стол "Fremdenblatt".
– Марта, так рано? И в амазонке, – что это значит?
Я обняла их обоих и сказала, бросаясь в кресло:
– Это значит, что я сейчас каталась в Пратере, где произошло нечто такое, что я хочу немедленно вам сообщить. Поэтому я даже не поехала домой переодеться…
– Вероятно, что-нибудь действительно важное и безотлагательное? – спросил папа, закуривая сигару. – Рассказывай; нам очень интересно знать.
Критическая минута наступила. Следовало ли мне начать издалека, с различными вступлениями и оговорками? Нет, лучше высказать все сразу с решимостью пловца, бросающегося одним прыжком в воду.
– Я выхожу замуж…
Тетя Мари всплеснула руками; отец нахмурился.
– Надеюсь однако, – начал он, – что твой выбор не…
Но я не дала ему кончить.
– Я выхожу за человека, которого люблю всем сердцем, глубоко уважаю и который, надеюсь, сделает меня вполне счастливой. Мой жених – барон Фридрих фон Тиллинг.
Отец вскочил с места.
– Дождались таки! И это после всего, что я говорил тебе вчера…
Тетя Мари покачала головой.
– Я желала бы для тебя другого мужа, – сказала она. – Тиллинг, во-первых, не партия: у него, говорят, ничего нет; во-вторых, его правила и взгляды кажутся мне…
– Его правила и взгляды сходятся с моими, а искать так называемой "партии" я не намерена… Отец, дорогой отец, не принимай этого в дурную сторону! Не отравляй мне высокого счастья, которым в настоящую минуту переполнено мое сердце. О. мой добрый, любимый, старый папочка!
– Но, дитя мое, – отвечал он, несколько смягчившись, потому что дочерняя ласка всегда имела свойство обезоруживать его, – ведь я хлопочу о твоем же счастье. Разве ты можешь быть счастливой с военным, который не предан своему делу, как следует каждому истинному солдату – душой и телом?
– Тебе не следует вовсе выходить за Тиллинга, – поддакнула отцу и тетя Мари. – Его мнения о военной службе меня, положим, не касаются, но я не могла бы найти счастья в замужестве с человеком, который так непочтительно отзывается о Иегове древней библии.
– Позволь тебе заметить, дорогая тетя, что ведь не ты выходишь замуж за Фридриха Тиллинга.
– Вольному воля, спасенному рай, – заметил со вздохом отец, садясь на прежнее место. – Тиллинг, конечно, выходит в отставку.
– Об этом мы пока еще не говорили. Для меня это, разумеется, было бы приятнее, но я боюсь, что он не согласится.
– Когда я подумаю, что ты отказала в своей руке князю, – вздохнула тетя Мари, – и что теперь, вместо того, чтобы возвыситься, тебе предстоит спуститься по ступеням общественной лестницы.
– Как вам не грех огорчать меня, а вы еще говорите оба, что я вам так дорога! Сегодня – в первый раз после смерти бедного Арно – я приехала к вам сказать, что совершенно счастлива, спешила поделиться с вами своей радостью, а вы, вместо того, чтобы разделить ее, только всячески стараетесь отравить мне счастливые минуты! И какие же аргументы приводятся вами против избранника моего сердца? Тут замешаны и милитаризм, и библия, и социальная лестница!
Полчаса спустя, мне удалось однако немного умиротворить своих стариков. Судя по вчерашней сцене в моей гостиной, я ожидала более энергического отпора со стороны отца. Может быть, если б ему пришлось восставать только против моей склонности, против одного намерения выйти за Тиллинга, старик выказал бы больше настойчивости, но в виду "совершившегося факта" он совершенно спасовал, понимая всю бесполезность дальнейшего сопротивления. Или, пожалуй, его подкупило чувство невыразимого счастья, которое он читал в моих блестевших глазах, улавливал в растроганном тоне моего голоса? Так или иначе, но когда я собралась уходить, отец крепко поцеловал меня в щеку и обещал заехать ко мне в тот же вечер, – повидаться со своим будущим зятем.
Очень жаль, что в красных тетрадках не упомянуто ничего о том, как прошел остаток этого памятного дня. Подробности забылись мною за давностью времени; я знаю только, что то были чудные часы.
К вечернему чаю у меня собрался весь семейный кружок, и я представила Фридриха Тиллинга родным, как своего жениха.
Роза и Лили были в восторге. Конрад Альтгауз крикнул: "Браво, Марта!" – Тебе Лили, следует брать пример со своей старшей сестры". Отец или победил свою прежнюю антипатию к моему возлюбленному, или ему удалось замаскировать ее из любви ко мне; по крайней мере, он держал себя приветливо и не обнаруживал ничем своего недовольства; тетя Мари была растрогана…
– Браки заключаются по воли неба, – сказала она, – суженого конем не объедешь; от своей судьбы не уйдешь. Бог даст, вы будете счастливы, и я стану молить Всевышнего, чтоб он благословил ваш союз.
Моего сына Рудольфа также поспешили представить "будущему папа", и я испытала необыкновенное чувство – такое светлое и возвышенное – когда любимый человек взял на руки моего ненаглядного мальчика и крепко поцеловал его, приговаривая:
– А из тебя, маленький юноша, мы сделаем общими силами цельного человека.
После чаю, мой отец завел речь о выходе Фридриха в отставку.
– Вы, конечно, захотите оставить свою службу, Тиллинг? – спросил он. – Ведь вам так не нравится война, а теперь и тем более…
Фридрих вскинул голову с удивленным видом.
– Бросить службу? Но ведь у меня нет другой карьеры… Для того, чтобы нести военную службу, вовсе не надо любить войну, точно так же…
– Точно так же, как и для пожарного не обязательно любить пожары, – добавил папа. Я заранее знал, что вы скажете, судя по нашему недавнему разговору.
– Я мог бы привести еще много примеров в том же роде. Так, от врача не требуется, чтоб он любил рак или тиф; от судьи, чтоб ему доставляли особенное удовольствие кражи со взломом. Но оставить свое поприще? Да что же вынуждает меня к этому?
– Ну, хоть бы перспектива избавить свою жену от необходимости жить в захолустном гарнизонном городке – вмешалась тетка, – а самое главное: избавить ее от страха за вашу жизнь, если вспыхнет новая война. Положим, этот страх – нелепость: кому назначено дожить до старости, тот везде уцелеет, несмотря ни на какие опасности.
– Конечно, приведенные вами причины вполне основательны и само собою разумеется, что моей первой заботой будет устранять от жены все неприятное. Но жить в гарнизонном городишке все же лучше, чем иметь мужа без определенной профессии, без всяких занятий. Сверх того, мой выход в отставку непременно объяснили бы трусостью и нерадением, а это такой позор, перед которым бледнеют все опасности похода. Мне, право, ни на минуту не приходила в голову мысль бросить военную службу… И вам, надеюсь, Марта? (при посторонних мы говорили на "вы").
– А если б я поставила это непременным условием?
– Этого вы не сделаете. Потому что тогда мне пришлось бы отказаться от величайшего счастья. Вы богаты, у меня же нет ничего, кроме моей военной службы и видов на предстоящее повышение, а этим я не могу пожертвовать. Такой поступок унизил бы мое личное достоинство, пошел бы в разрез с моими понятиями о чести…
– Отлично, отлично, сын мой!… Теперь я примирился с вами. В самом деле, вам было бы грешно и стыдно бросить свою карьеру. Вы теперь уже скоро дослужитесь до чина полковника, а там наверно махнете и в генералы. Потом вас могут назначить комендантом крепости, областным начальником или военным министром. А ведь это тоже дает почетное положение жене.
Я молчала, нисколько не соблазняясь перспективой сделаться комендантшей. Приятнее всего было бы для меня поселиться с любимым человеком в деревенском уединении: однако я внутренне одобрила это решение. Оно избавляло его от позорного подозрения в корыстных расчетах, которое непременно обрушилось бы на моего мужа в случае выхода в отставку. Свет неминуемо обвинил бы его, как сделал это мой отец.
– Да, я вполне примирился с вами, – продолжал старик. – Признаться, я думал, что вы прежде всего рассчитывали… Ну, нечего смотреть на меня так грозно: я полагал, что вам хотелось сделаться частным человеком после женитьбы, а с вашей стороны это было бы ужасно неблагоразумно. Да и по отношению к моей Марте – ведь она все же, как бы там ни было, дочь и вдова солдата… Право, мне кажется, она не могла бы долго любить штафирку.
Тиллинг не мог удержаться от улыбки. Он бросил мне взгляд, ясно говоривший: "Я знаю тебя лучше", и отвечал вслух:
– Согласен с вами: конечно, она влюбилась единственно в мой блестящий мундир.