В 1863 году французское правительство предложило державам созвать конгресс, который положил бы основание всеобщему разоружению и единодушному устранению будущих войн.
Очень скудны были заметки, вносимые мною в то время в мой протокол. Потом пошло иначе. Однако и это немногое доказывает, что возможность абсолютного мира признавалась людьми уже с давних пор. Только урывками, в одиночку, через долгие промежутки времени, раздавались голоса в пользу этого вопроса; раздавались и замирали, при чем их не только не слушали, но большею частью даже не хотели слушать. Но и со всеми открытиями, со всяким прогрессом, со всяким ростом происходит то же самое.
Вот весной на нас пахнуло,
Но она еще далеко;
Птичка ранняя на ветке
Лишь щебечет одиноко;
А пришла весна на двор,
Грянул весь пернатый хор.
Зреют в жизни незаметно
Все благие начинанья,
И об них лишь робкий шепот
Раздается средь молчанья;
Но когда созреет дело,
То примкнут к нему все смело.
(Мерирот).
VI.
Снова наступил для меня тяжелый час. Но теперь все вышло по-другому, не так, как в то время, когда Фридрих должен был оставить меня – из-за Аугустенбурга. Теперь он был возле меня, как и следует мужу, облегчая страдания жены своим присутствием, нежным уходом, и его близость действовала на меня до того успокоительно, я была так счастлива, что почти забывала телесные муки.
Девочка! Мы как раз втайне желали этого. Рудольф обещал подарить нам все радости, которых ожидают родители от сына, а теперь нас ожидало счастье растить для себя дочь. Что наша маленькая Сильвия будет соединять в себе и красоту, и грацию, и все очарования – в этом мы нисколько не сомневались. До чего мы оба ребячились сами над колыбелью этого ребенка, какие глупости проделывали и говорили, я даже не пытаюсь рассказывать. Никто, кроме влюбленных родителей, не поймет меня, а мы и сами глупили точно так же со своими крошками. Замечательно, какими эгоистами делает людей счастье. Для нас наступило время, когда мы действительно позабыли все за пределами своего домашнего рая. Ужасы холерной недели казались мне все более и более каким-то страшным, разорявшимся сном, и даже энергия Фридриха в преследовании избранной цели отчасти ослабела. Впрочем, и было отчего потерять бодрость: всюду, куда он ни обращался со своими хлопотами, ответом ему служило пожатие плечь, улыбка сожаления, если не категорически отказ. Свет, по-видимому, хочет не только быть обманутым, но также и несчастным: когда ему предлагают удалить бедствие и горе, он называет это утопией, ребяческой мечтой, и не хочет слушать.
Однако Фридрих не упускал окончательно из виду своей цели. Он все более углублялся в изучение народного права, завязал письменный сношения с Блунчли и другими учеными по этой отрасли. Одновременно с этим – и даже вместе со мною – мой муж прилежно занимался и прочими науками, преимущественно естественной историей. Ему хотелось написать обширное сочинение по вопросу о войне и мире. Но прежде чем приступить к нему, он желал подготовиться к этой задаче долгими и подробными исследованиями. "Хотя я старый полковник королевско-императорской службы – говаривал он – и большинство моих ровесников и сослуживцев с презрением отвернулось бы от учения: – люди имеют слабость считать себя необыкновенно умными, достигнув почтенного возраста и крупных чинов, да и я сам нисколько лет назад питал такое же точно почтение к своей особе, – но когда передо мной неожиданно открылся новый горизонт, когда на меня повеяло новым духом, тогда я понял свое невежество… Конечно, в мои молодые годы мы не учились ничему, что теперь выработано наукой во всех областях, и самые школы скорее искажали наши взгляды, чем просвещали нас. Поэтому теперь мне приходится опять начинать с азов, несмотря на проступившую на висках седину".
Зиму, после рождения Сильвии, ми прожили в Вене, среди полнейшей тишины, а следующей весной поехали в Италию. Знакомство с чужими краями ведь также входило в новую программу нашей жизни. Мы были свободны и богаты, ничто не мешало нам приводить ее в исполнение. Маленькие дети хотя и обременительны немного в путешествиях, но когда имеешь средства взять с собой достаточный персонал бонн и нянек, то не испытываешь особенного неудобства. Я взяла к себе в дом старую служанку, няньчившую прежде моих сестер; потом она вышла замуж за управляющего, а теперь была уже вдовою. Фрау Анна вполне заслуживала мое доверие, и я спокойно могла оставлять на ее попечение малютку Сильвию, когда мы с Фридрихом на несколько дней оставляли свою главную квартиру, чтобы куда-нибудь поехать. Точно так же и Рудольф нередко оставался под надзором мистера Фостера, своего гувернера, надежного и преданного человека; но мы, впрочем, довольно часто брали нашего восьмилетнего юношу с собой.
Дивные, дивные времена!… Жаль, что мои красные тетради оставались в забросе. Именно тогда я могла бы внести в них столько хорошего, интересного, веселого, но я не сделала этого, и теперь подробности тех лет почти совсем изгладились из моей памяти; только в общих чертах могу я обрисовать картину нашей тогдашней жизни.
В протокол мира я нашла случай внести нечто утешительное. Это была газетная статья, подписанная Б. де-Муленом, где французскому правительству предлагали стать во главе европейских государств, подав им пример разоружения.
"Таким образом Франция обеспечит за собою союз и искреннюю дружбу всех держав, и он перестанут тогда бояться этого государства, в содействии которого нуждались. Тогда всеобщее разоружение наступило бы само собою, принцип завоевания был бы навсегда отброшен, и конфедерация держав совершенно естественно составила бы высший трибунал международной справедливости, который был бы в состоянии улаживать все споры путем третейского суда, что никогда не достигается войною! Действуя таким образом, Франция заручилась бы единственно реальной и единственно прочной силой – именно силою права, и блистательным образом открыла бы человеческому роду двери новой эры". ("Opinion nationale", 25 июля 1868 года).
И эта статья, конечно, осталась незамеченной.
Зимою 1868 – 1869 года мы вернулись в Париж и тут, желая узнать жизнь и с этой стороны, пустились в "большой свет".
Это был несколько утомительный, но на некоторое время очень приятный образ жизни. Предпочитая иметь свой собственный уголок, мы наняли маленький меблированный отель в квартале Елисейских полей, где могли вполне прилично принимать по временам своих многочисленных знакомых, от которых ежедневно получали приглашения то на вечер, то на званый обед, то на бал. Представленные нашим посланником к тюльерийскому двору, мы были приглашены на целую зиму на понедельники императрицы; кроме того, нам были открыты дома всех посланников, как и салоны принцессы Матильды, герцогини де-Муши, королевы Изабеллы испанской и т. д. Мы также познакомились с крупными литераторами, но с величайшим из них, конечно, нет, так как он – я подразумеваю Виктора Гюго – жиль в изгнании. Но мы встречались с Ренаном, обоими Дюма: отцом и сыном, с Октавом Фелье, с Жорж-Занд, Арсеном Гуссэ и другими. У последнего мы присутствовали однажды на маскараде, когда автор "Великосветских дам" давал в своем роскошном маленьком отеле, в авеню Фридланд, свои венецианские праздники; настоящие великосветские дамы под прикрытием маски имели обыкновение показываться здесь вблизи "маленьких дам", известных актрис и т. д., блиставших своими бриллиантами и остроумной веселостью.