— Наверное, можно попробовать увидеть то, что есть.
— Я даже сейчас не вижу того, что есть, — сказал он и улыбнулся. — Своими, так сказать, глазами. Твои отчёты, твой кабинет и ты сам показывают разное.
«О чёрт, чёрт! Принесло!»
— Не переживай, я ласковый.
— ...
— Нет, ну можно и неванильно.
Он встал, подхромал к кушетке и потыкал в неё палкой.
— Они действительно сюда ложатся?
— И с большой охотой.
— Фрейд, — задумчиво сказал он, — поставил кушетку, чтобы избавить себя от необходимости смотреть пациенту в глаза. Он находил это изматывающим.
— Правдоподобно.
«Но я не хотел её ставить. Не хотел».
— Как он тогда узнавал, правду они говорят или нет?
— Пациентам Фрейда незачем было лгать. Они ему верили.
— Очень удобно. А вот мои мне совершенно не верят. — Он вернулся в кресло. На этот раз я уже был убеждён, что его утрированная хромота — притворство. — И как их за это осуждать? Ну а ты, доктор?
— А что я? Я простой человек между двух жерновов. Сотрудничаю. Кстати, ваш коллега из ДК заказал на вас досье. То есть заказывал он ещё на майора, но, полагаю, ему без разницы.
— Заказал — собирай. Покажешь, перед тем как отдавать. Для редактирования.
— И с чего начать?
— Начни с того, что я тебе не понравился.
— А вы мне не понравились?
«А! Как же я сразу не догадался!»
— Так вы к нам из Москвы?
— У меня что, на лбу написано, что я с Москвы?
— Да.
— И что я должен делать, чтобы сойти за местного?
— Не имеет значения. Что угодно. У вас всё равно не получится. Но если вы хотите что-либо сделать, это нужно сделать. Не ради результата, а чтобы не нажить невроз.
— Что плохого в лёгком, необременительном неврозе?
— Только то, что он очень быстро начинает обременять.
— Кого? ...Что у тебя в сейфе, доктор?
В сейфе лежал мой собственный невроз, порядка пяти килограммов исписанной бумаги и система ниточек, чтобы определять, трогал какой-нибудь шпион и враг эту бумагу или нет. Уже психоз, а не невроз. Тяжёлая артиллерия.
— Документы, деньги и драгоценности. Что ещё может там быть?
— Грязные тайны... Ну-ну, понимаю.
— Все тайны — грязные.
Как же сразу всё навалилось.
ВОР
Где-то вы сейчас, товарищ майор? В могиле, Америке или генеральском кресле? Конечно, если вы сейчас и генерал, то в отставке. В восемьдесят втором вам было лет тридцать пять, сейчас, считайте сами, — семьдесят. Сомневаюсь, очень сильно сомневаюсь насчёт генеральства. Чтобы из вашего поколения в вашем ведомстве кто-нибудь вышел в генералы? В депутаты выходили, и в промышленники тоже, и в ренегаты — одним словом, сорокалетний майор КГБ, который в начале девяностых хотел куда-либо выйти, первым делом выходил из рядов. (Отчего за все эти годы вы не стали подполковником? Вас за что-то наказывали, или подсиживали, или всё дело в моём неведении, а производство шло своим чередом? Я не рискнул спросить — хотя и мог бы, в последнюю встречу, если бы знал, что она окажется последней. Это был девяносто первый год, лето, но ещё не август.)
Мы, чернь, не знаем и вряд ли узнаем, какова была роль вашего ведомства в событиях. Сопротивлялись вы или поощряли? Могло ли быть, что ведомство поощряло, а вы, лично вы, оказали сопротивление? (О нет, товарищ майор, я бы не удивился.) Я стараюсь не вспоминать это время. Мы были радостно взвинчены, наши отцы — напуганы, а наши дети с каждым днём озлоблялись. Наши внуки, как выясняется, нас прокляли. Виноват у них почему-то я: это я переместился из кухонь на Дворцовую площадь, поддержал Собчака и Ельцина, цинично пил кровь старушек — и никто не поинтересуется, с чего бы компрадорская интеллигенция так распоясалась и каким параллельным курсом в годы перестройки и последующие двигался Комитет государственной безопасности — если параллельным и вообще в ту же сторону.
Здесь не может не всплыть имя вашего генерала. Теперь он официально объявлен предателем, но никто не может точно сказать, как и когда предательство началось. Подозрений всегда было в избытке, улик — всегда недостаточно; либо их отказывались замечать.
Какие тёмные дела он совершил в Ленинграде, вам виднее. Говорят, дал личную санкцию на Клуб. Это тёмное дело или не тёмное дело? Я по-прежнему убеждён, товарищ майор, что ни русской литературе, ни Советскому Союзу не было ощутимого вреда от деятельности, пусть даже и совместной, графоманов из Клуба и бракованных из Пятого управления. (Мне всегда нравилась эта преемственность: от Пятой экспедиции Третьего отделения к Пятому управлению КГБ. Помните, как мы смеялись?)
И кто, как не он, санкционировал вашу переросшую в расследование операцию? Сколько горя она принесла мне, тому молодому человеку и в конечном итоге вам — потому что я видел, товарищ майор, что ещё до августа 1991 года вы узнали что-то такое, что отравило вашу жизнь.
Я не мог вам помочь — и в те годы не захотел бы помогать. Это судьба предателей, вы не находите? Они предают и предают, одних, других и тех, ради (в моём случае из-за) кого предавали.
Мне нужно писать о том, что я сделал сейчас, а не о несделанном тогда.
Сперва я удостоверился: приходил во двор, наблюдал за клиентами. Не могу предъявить их полный перечень, поскольку и торчать там не мог до бесконечности, но за общее впечатление ручаюсь: это были состоятельные люди. Что не удивительно — у кого ещё нервы не в порядке. Мысль войти в их число самому ошеломила меня своей абсурдностью, но как иначе я мог к нему подобраться? Заявиться под видом забытого друга семьи или сборщика подписей в защиту газеты «Смена»? Могу представить, насколько долгой и содержательной была бы наша беседа. Предъявить поддельный членский билет Союза советских писателей? (Вряд ли вы, кстати, знаете, товарищ майор, что в Клубе начали с того, что несколько месяцев придумывали и обсуждали дизайн членских билетов, которыми им в итоге не разрешили обзавестись. Я всё гадал, почему это так важно, для одной стороны — изобретать и настаивать, для другой — препятствовать; что вообще могло дать подобное удостовереньице, потому что, если рассудить, принц в изгнании не нуждается в удостоверении — даже и таком, где написано, что он принц, — а слуге узурпатора ни к чему липовая бумажка: раз уж он липовый сам с ног до головы, то хотя бы документ должен быть нефальшивым.)
Я понял, что совершаю ошибку, сразу же, пока говорил с ним; я напугал его и ожесточил. Зачем я вообще принял этот тон и взялся подражать вам, товарищ майор, старый дурень! Хотел показаться осведомлённым и властным, а он принял меня за сумасшедшего и шантажиста. Это было в его глазах — гнев и понимание, хотя и не в той форме, к которой я привык. Он ухмылялся и напряжённо думал. Люди из Клуба впали бы в истерику.
(Они настолько не доверяли друг другу, что приняли специальное постановление о недопустимости индивидуальных контактов с властью. Разговаривать с куратором разрешалось только в составе группы из пяти человек — и никому не пришло в голову, как смешно и нелепо это повторило инструкции, например, о поведении советских туристов и делегаций за границей. Да. Да. Вот так. А чему вы удивляетесь?)
Он принял меня за шантажиста и как с шантажистом обошёлся. Никакого рукоприкладства. Я больной старик, под двойной защитой седин и болезни, и, кроме того, способов обойтись с шантажистом больше, чем после первых слов спустить его с лестницы. Он дал понять, что не боится (испугался, но быстро взял себя в руки), но ещё он дал понять, что не презирает. (Вот это правда.) Как будто иметь дело с человеком, который воспользовался твоей грязной тайной — исключительно техническая задача. Как будто и сам этот человек — не человек, а деталь конструктора: подойдёт? не подойдёт? а если попробовать так? Шантажисты, предположительно, такого не любят. Им нужно, чтобы их боялись. Ну или презирали.
(Чего в Клубе было в избытке: страха и презрения, а также сплетен. Не подозревали только самых незаметных и ничтожных, да и тех подозревали тоже. Боря не поленился построчно сосчитать публикации сочленов в легальных альманахах и журналах — двести пятьдесят девять строчек у одного, ноль у другого — и вывел из этого зловещую закономерность. Портрет агента с приложением паспортных данных. Или он не знал, о чём шепчутся за его же спиной? Что и на него показывают исподтишка пальцем? Не было, не было хотя бы одной яркой персоны, которую в том или ином углу не произвели бы в агенты КГБ. Грязи и лжи в этом мирке было больше, чем доносов, но доносы были главной темой разговоров. О себе и своём творчестве говорили с большей охотой — но куда с меньшей слушали. Требовалась очень крепкая глотка, чтобы войти в число солистов. И ничего, кроме шушуканья по углам, не требовалось, чтобы бросить на человека тень.)