Но теперь это неважно. Важно то, что я влезла задницей прямо в печку, и нужно как-то выкарабкиваться, пока я не подрумянилась. Если получится, конечно.
Я начала с домоправительницы Веры Донован, а кончила чем-то вроде платной подруги. Разницу я хорошо заметила — домоправительницей я возилась в дерьме по восемь часов пять дней в неделю. Став подругой, я из него просто не вылезала.
Первый удар случился с ней летом 68-го, когда она смотрела по телевизору Национальную конференцию демократов в Чикаго. В тот раз она обвинила в этом Говарда Хамфри. «Я столько глядела на эту задницу, — говорила она, — что перетрудила сосуды. Впрочем, с Никсоном было бы еще хуже».
Второй, уже сильнее, случился в 75-м, и на этот раз политики были ни при чем. Доктор Френо говорил ей, чтобы она бросила пить и курить, но он мог бы поберечь воздух — разве станет такая фифа, как Вера Поцелуй-мой-нижний-профиль Донован, слушать простого сельского врача? «Я еще похороню его, — сказала она, — и выпью виски с содовой на его могиле».
Они разругались, и она поплыла себе дальше, как «Куин Мэри». Потом, в 81-м, ее разбил паралич, и в том же году ее хмырь разбился где-то на материке. Вот тогда я и переехала к ней — в октябре 82-го.
Заплатили мне за это? Что-то не помню. Мне платили пособие — немного, но дети давно уже разъехались, а Маленький Пит вообще ушел из этого мира, бедный ягненочек, так что я даже откладывала кое-что. Много ли старухе надо? Жизнь на острове всегда была дешевой, и даже сейчас она дешевле, чем на материке. Так что, я думаю, мне не платили за то, что я там жила.
К тому же мы с ней были нужны друг другу. Мужчине этого не объяснишь. Может, Нэнси с ее магнитофоном меня и понимает, но вряд ли скажет. Мы были нужны друг другу, как две летучие мыши, висящие рядом в пещере, хотя это далеко от того, что обычно называют дружбой. Да, я держала там свои вещи, но только потому, что с осени 82-го проводила там больше времени, чем дома. Получала я тогда побольше, но этого не хватило даже выплатить за мой «кадиллак» — видели его? Вот, Энди знает.
По-моему, я делала все это потому, что больше у нее никого не было. Был управляющий в Нью-Йорке по фамилии Гринбуш, но Гринбуш не поехал бы на Высокий, и она не могла кричать ему из окна спальни, чтобы он вешал простыни на шесть прищепок, а не на четыре, и он не стал бы менять ей белье и выгребать дерьмо из ее судна, пока она твердила бы, что он ворует мелочь из ее копилки, и грозила ему за это тюрьмой. Гринбуш платил по чекам, а я выносила судна и слушала ее бред про простыни, про пыльные головы и про эту чертову копилку.
Ну и что с того? Я не прошу за это медали, даже «Пурпурного сердца». Я за свою жизнь перевидала много дерьма, еще больше про него слышала (не забывайте, что я шестнадцать лет прожила с Джо Сент-Джорджем), и это меня мало волновало. Я оставалась с ней потому, что у нее никого больше не было: или я или дом престарелых. Ее дети никогда ее не навещали, и за это я ее тоже жалела. Я удивлялась, почему они не могут забыть старые ссоры, что бы там между ними ни было, и приехать к ней хотя бы на уик-энд. Конечно, она была порядочной стервой, но она же их мать. И она старая. Конечно, сейчас я узнала об этом побольше, но…
Что?
Да, именно так. Чтоб я сдох, если вру, как говорят мои внуки. Можете позвонить этому Гринбушу, если не верите. Я думаю, в газетах напишут, как все это прекрасно. А я скажу вам, что это совсем не прекрасно. Кошмар — вот что это. Что бы ни случилось на самом деле, люди все равно будут говорить, что я выманила у нее это завещание, а потом убила. Я знаю это, Энди, и ты знаешь. Ни один закон не может помешать людям говорить и думать самое плохое.
Но я говорю правду, до последнего слова. Я ничего у нее не выманивала, и она, конечно, сделала это вовсе не потому, что любила меня. Мне кажется, она это сделала потому, что считала себя обязанной… и решила так отблагодарить меня — не за то, что я меняла ей белье, а за то, что я была рядом с ней ночами, когда из углов тянулись провода, а из-под кровати выкатывались пыльные головы.
Я знаю, вы мне не верите, но вы поверите. Прежде чем вы выйдете из этой комнаты, вы поверите во все, обещаю вам.
Она показывала стервозность тремя способами. Я видела женщин, у которых их было больше, но для выжившей из ума старухи, проводившей все время в кресле или в кровати, трех вполне достаточно.
Во-первых, она всегда была стервой. Помните, я говорила, как она заставляла вешать простыни на шесть прищепок, а не на четыре? Так это только один пример.