Антон до поры был совсем не сноб, легко мог — «что попало». И с удовольствием.
Словом, именно в те дни открылись для меня звуки пустой квартиры.
Антон мог отсутствовать днями и даже неделями.
Я замирала, впадая в анабиоз, и только слух обострялся до крайности, вбирая — будто бы — энергию всего тела, замершего в тупом оцепенении.
Потом, однако, ситуация несколько изменилась.
Он стал появляться чаще — и я, наивная, разумеется, возрадовалась, и размечталась, и воспарила…
Не представляла, что сулят эти перемены.
Не чувствовала смерти, которая притаилась близко. Выжидала.
А дело было за малостью.
Подходящим случаем.
Я начинаю привыкать к Малевичу.
Правда, возможность лицезреть шедевр значительно поубавилась.
По собственной воле я свела ее к минимуму, одним поворотом кресла, похожего на трон.
Даже стол, похожий на взлетную полосу Небольшого аэродрома, не пришлось отодвигать от стенки. Он стоял достаточно далеко: кресло вместе со мной легко поместилось в этом пространстве.
Преобразований оказалось почти достаточно.
Все — по крайней мере в этом сегменте офисной жизни — приобрело относительно нормальный вид.
Малевич — на белой шершавой стене.
Под ним — я в кресле, похожем на трон, за столом, напоминающим… et cetera.
Визитеров ко мне — немного, но все равно маленький красный диван изжит. Вместо него появился круглый стол с шестью небольшими креслами.
Туда я усаживаюсь вместе с гостями.
В делах более существенных, нежели перестановка мебели, все движется тоже поступательно. Как и предполагалось.
И даже — несколько лучше.
Птица был прав: массовое неприятие Антона в нашем обществе достигло апогея.
Его не гнали, перед носом не закрывали дверей, не отказывали от дома.
Нет.
Гораздо хуже.
Они были вынуждены принимать его как прежде — и за это ненавидели еще сильнее.
Почему вынуждены, спросите вы?
Позиции Антона Васильевича Полонского оказались безнадежно утрачены во всех сферах, начиная, естественно, с финансовой.
Об этом не сообщили, пожалуй, самые ленивые журналисты из тех, кто вообще касался этих тем. Да Бог бы с ними, с журналистами. Они теперь завираются так часто и бессовестно, являют миру такой пещерный уровень образования и воспитания, что периодике давно не верит никто.
Об этом говорили уверенно в кабинетах и кулуарах, где каждое слово обеспечивается как минимум золотым запасом государства.
Однако ж — прошлое…
Прошлые Антошины наживки, заброшенные и проглоченные со смаком, прижились, как выяснилось, во многих желудках, обладатели которых, случалось, от этого жестоко страдали.
Однажды мне довелось наблюдать похожие страдания. Очень давно, в моем далеком детстве.
Злые мальчишки привязали за ниточку кусок колбасы — и голодная маленькая собачонка, конечно же, эту колбасу немедленно проглотила.
Тогда-то и начались ее муки, смотреть на которые было невыносимо.
Мальчишки тянули ниточку обратно, дворняжка корчилась на земле, тощее тельце сотрясали рвотные судороги. Колбаса, как назло, застряла где-то в горле и никак не выскакивала обратно. Несчастная псина задыхалась, из помутневших глаз катились слезы.
У меня началась истерика — прибежали взрослые, прогнали мальчишек, полуживая дворняга с воем отползла в кусты.
Все кончилось благополучно.
Спасти людей, оказавшихся в подобной ситуации, куда сложнее. К тому же страдают они, вероятно, острее — потому что страдают морально. И понятное дело — не могут отползти в кусты. Ибо в большинстве своем — фигуры заметные.
Потому — принимали, улыбались, делали вид… и ненавидели.
А он, понимая, что обречен, думаю, не отказывал себе в удовольствии периодически дергать за ниточки.
И было тех ниточек…
Об этом, впрочем, никто не знает наверняка. Теперь уже не узнает никогда.
Мое же счастье заключалось в том, что прежде составляло мою непроходящую печаль — четыре года назад Антон окончательно отстранил меня от дел.
Когда-то — общих.
Он мог бы пойти дальше — вышвырнуть из дома, отнять машину, драгоценности, одежду.
Оставить на улице, под забором одного из наших особняков такой же нищей и бесправной, какой подобрал когда-то, двадцать с лишним лет назад.
Отчего-то не пошел.
Возможно, просто не успел, запутавшись в стропах своего парашюта.
Но как бы там ни было, теперь Антонова подлость стала моей индульгенцией.