Она права — блондинка на самом деле была яркой.
И сексапильной, в стиле Мэрилин Монро. С такими же короткими, аккуратно уложенными волосами и пухлыми губами. Разумеется, пунцовыми.
Она и говорила похоже, с чувственным придыханием.
— Вы любили его? — негромко поинтересовалась «Мэрилин», подавшись вперед так умело, что выпиравшая из-под блузки грудь легла на плечо пожилого дядечки-«правдиста».
Дядечка нервно заерзал.
Зал затаился.
И совершенно напрасно.
Это был хороший вопрос — возможно, самый лучший из всех, что прозвучали сегодня.
По крайней мере отвечать на него было легко.
Я не лгала и даже не кривила душой.
— Любила. Как никого в жизни…
Публика вздохнула сочувственно.
Я опустила глаза, разглядывая каракули, которые чертила от нечего делать на чистом листе, подумала про себя: «Вы ведь не уточнили, о каком времени идет речь. Нынешнем или прошлом? В любом случае употреблено было прошедшее время. И правильно. Теперь о нем всегда будут говорить только так, в прошедшем времени. Слава тебе, Господи!»
Глаза можно поднять.
Взгляд грустный, слегка затуманенный. Самую малость.
Это очко как минимум, если не все десять.
Разумеется, в мою пользу.
— Нет, — говорю я теперь, обращаясь к стеснительной девочке из пресс-службы. — Это был совсем не трудный вопрос.
Птаху вопросы любви занимают мало.
Возможно, он запомнил другое?
— А кстати… Мой африканский контракт, оказывается, помнят.
— Да, — удручающе односложно. А ведь я отчетливо видела, как завертелась его большая круглая голова, отыскивая в зале журналиста, задавшего с места вопрос о судьбе алмазного контракта.
— Помнят! — упорствую я.
Птаха смотрит укоризненно.
Мне и впрямь становится стыдно за глупое упрямство, но в большей степени — за подозрительность, конечно.
Решили ведь накануне — проехали эту тему. И забыли. Сама настаивала.
Пытаюсь отыграть ситуацию.
— Yes, I do, а фигли толку! — Птаха понимающе фыркает, а юркий пресс-секретарь, слегка переигрывая, умиляется.
— Отлично сказано!
Кстати, никак не могу запомнить его имя.
Со мной бывает — личность, не вызывающую интереса, сознание воспринимать отказывается.
Категорически.
Тогда — хоть кол на голове теши! — все связанное с ней вылетает из памяти, не оставляя даже малой зацепки.
Заметки — где ни пиши — исчезают самым мистическим образом.
Выходит — не человек, а сплошной пробел восприятия.
— Охолонись, малыш. Это присказка из серии… — Птаха вертит ладонью на уровне собственного живота. Вниз — вверх.
Приходит мой черед понимающе фыркнуть, а безымянный пресс-мальчик окончательно шалеет.
Но Птаха великодушен.
— Не бойся, птенец, ничего неприличного. Этот жест означает всего лишь: когда мне было столько лет, — он вновь указывает на свой живот, перевернутой вниз ладонью демонстрируя рост ребенка, — у этого анекдота была уже такая борода. Ладонь переворачивается вверх, отмеряя длину бороды.
Все смеются, будто слышат об этом фокусе впервые.
Собственно, так и есть — мы с Птахой единственные здесь сорокалетние.
Остальные — мелочь, едва дотянувшая до тридцати.
У них свои гэгги.
В подтверждение моих мыслей безымянный пресс-секретарь на сей раз совершенно искренне уточняет:
— Анекдот?
— Анекдот. — Птица парит на волнах своего великодушия. — Американская экспедиция заблудилась в глухой сибирской тайге. Неделю петляют, другую — одичали, оголодали, замерзли. Вдруг из чащобы навстречу им — мужик. Здоровый, заросший, в тулупе, валенках, с ружьем. Они пугаются и радуются одновременно, не рассчитывая на успех переговоров, на всякий случай интересуются: «You speak English, sir?» И слышат в ответ угрюмое: «Yes, I do, а… фигли толку». Мы, правда, говорили иначе.
— Здесь дамы, Юрий Львович.
— Я помню, босс.
Ничего, казалось бы, странного не прозвучало.
Я — босс.
Слава Богу, наши умельцы определять профессиональную принадлежность с учетом половой, любители «секретарш, докторш и дикторш» не сподобились еще по-своему приспособить иностранное словечко.
Стало быть, все верно — босс.
Однако ж ребята из пресс-службы едва заметно напрягаются, а эмоциональная девочка, смущенная вопросом о любви, и вовсе пугается, вздрагивает, вскидывает на Птаху трепетный взгляд.
На их памяти боссом он называл только Антона.