Прямо трагедия Шекспира для них двоих. Любовники, не способные соединить свои судьбы из-за статуса семей.
Но он любил ее. Насколько мог, наверное, мало, но любил только ее.
Прежде чем он сделал свое признание полиции, он сказал Саттон, что у них нет будущего. Он убил ее этим, но он хотел причинить ей боль, чтобы она забыла его и отвернулась, но, должно быть, она услышала в новостях о его аресте… может, она решила прийти, чтобы устроить ему здесь еще больший ад. Ведь Саттон была одной из тех, кто будет досконально расспрашивать, чтобы понять всю правду, почему, где и как, и она прекрасно понимала, что Рэмси мог устроить ее посещение в часы, не предназначенные для посещений, чтобы снизить риск вечно голодной прессы, узнавшей, что она собирается к нему…
Раздался лязг, дверь стала открываться, и на долю секунды сердце Эдварда сильно забилось, у него даже закружилась голова.
Он быстро накрыл свое запястье ладонью, хотя его рукава прикрывали наручники… тяжелая панель распахнулась. Рэмси вошел, за его огромными плечами и грудью, Эдвард не видел ничего, отчего он уперся ладонями в стол и попытался подняться…
— О, нет, — пробормотал он, упав на место. — Нет.
Рэмси отступил в сторону, предлагая войти… и появилась молодая женщина, которая прошагала именно туда, куда ей указали, словно пони, проходя мимо тяжеловоза. Шелби Лэндис была едва ли пяти футов ростом, белокурые волосы собраны сзади резинкой, ни грамма макияжа, и выглядела она так молодо, что пришлось задаться вопросом, может ли она садиться за руль в своем возрасте.
— Я оставлю вас наедине, — пробормотал Рэмси, начиная закрывать за собой дверь.
— Пожалуйста, нет, — сказал Эдвард.
— Я отключил камеры слежения.
— Я хочу вернуться в свою камеру! — завопил Эдвард, но дверь уже была закрыта и заперта.
Шелби замерла там, где остановилась. Ее голова и глаза были опущены, и она что-то поправляла у себя на груди, ее футболка и джинсы были выстиранными, но видно, что заношенными. Единственная дорогая вещь, которая была на ней — с металлическим носком кожаные высокие сапоги. Кроме этого, весь ее гардероб был куплен в Таргете на распродажах. Опять же, когда ты всю жизнь работаешь с лошадьми, особенно с жеребцами, главное правило — все, что ты носишь в течение дня придется стирать вечером, ноги же самая уязвимая часть человеческого тела, так как лошади имеют копыты.
— Что? — Эдвард попытался откинуться на спинку стула, но черт возьми, эта штуковина имела такую же гибкость и комфорт, как цементная стена. — Ну?
Голос Шелби был мягким, хотя все ее тело от работы было упругим и закаленным.
— Я просто хотела удостовериться, в порядке ли вы.
— Я в порядке. Здесь каждый день как Рождество. Теперь, если ты меня извинишь…
— Наб порезал морду вчера вечером. В середине грозы. Я не смогла достаточно быстро накинуть на него капор.
В тишине, которая последовала, Эдвард вспомнил, что только неделю или около того, Шелби появилась на пороге его коттеджа в конюшнях Red & Black, где она теперь постоянно жила. У нее ничего не было, кроме старого грузовичка и указаний от умершего отца, найти работу у Эдварда Болдвейна. Первый не представлял из себя ничего особенного, всего лишь четыре шины и ржавый корпус. Но вторым был долг, и он касался непосредственно чести Эдварда: все, что он знал о лошадях, он узнал от ее гениального отца-алкоголика. И что вы думаете… Все, что Шелби знала о лошадях и алкоголиках, безусловно, дали ей фору в общении с Эдвардом.
— Мой жеребец идиот, — пробормотал он. Потом подумал: «Впрочем, как и его владелец».
— Мо и ты пригласили ветеринара?
— Пятнадцать стежков. Я обшиваю его стойло. Он всегда был таким?
— Горячая голова с сумасшедшим нравом, впадает в высокомерие и панику. Поэтому и может ранить себя. Да, и с возрастом становится только хуже.
При таком сочетании, возможно, он и его жеребец могли бы получить здесь соседние камеры. Он, конечно, был бы признателен иметь такую компанию, и многолетние весенние грозы здесь труднее расслышать через бетонные стены тюрьмы.