— Тебя приглашают в семью, — сказал смотрящий. — Знакомься: Артём, Леха Щёлковский, Дима Боев. Мы посовещались, они не против. Я правильно понял?
— Да, мы — за, — отозвался Артём.
С ним мы уже нашли отвлечённые темы для разговоров. Было что-то человечески располагающее в этом парне, обвиняемом в убийстве в составе организованной группы. Трудно сказать, почему, но со временем стало ясно: мы готовы поддержать друг друга. С Щёлковским симпатий не было, но и антипатий тоже. За ним — организация банды несовершеннолетних, угоны машин («28 картинок в делюге»). Дима Боев — личность неприятная, всех разговоров — как наркотой одурманились да очередную квартиру взяли, но не до симпатий нынче. Зато теперь шконка в средней части хаты, спать можнопо шесть часов и голодать не придётся: кому-нибудь да придёт передача. — «Ты, — говорит Дима, — интересуешься тюрьмой, это видно. Вова предложил, мы согласились». Вдруг стало трудно постичь, как коротались времена у тормозов; казалось бы, это рядом, в трех шагах, а на самом деле далеко; вон где-то там, на горизонте, толпится народ в вонючем сыром облаке; здесь же климат умеренный, и есть несколько человек, которые друг за друга. В общем, жизнь наладилась. Вроде никого не бьют, не пытают. Поговорив с семейниками, узнал, что в ментовке досталось всем, там это обязательная программа, здесь же, говорят, бывает, но редко, и если не покалечили сразу, то, скорее всего, обойдётся. Главное — не гони. — «Я, когда гнал, — рассказал Артём, — одиннадцать суток не спал, чуть не сошёл с ума». Конечно, я ему не поверил: с точки зрения науки, это несколько смертельных доз. Позже, в Бутырке, довелось мне недужно бодрствовать шесть суток, и уж тогда я поверил. «Гонки» — процесс примечательный. Случается с каждым. Вдруг человеком овладевает возбуждение и отчаянье, и, если он недавний арестант, то начинает красноречиво защищать себя, как в суде (любой адвокат позавидует), да так, что всю хату на уши поставит. Давний арестант гонит молча, и только слышно, как плавится металл: смотреть страшно и подойти боязно. А если погнал и потерял голову, тут как тут доброхоты с расспросами.
После вечерней проверки смотрящего обуревала жажда деятельности: то объявлялась генеральная уборка и наступало вавилонское столпотворение с доставанием из-под шконок баулов, мытьём полов, стиркой занавесок и тряпок, дающих неизменно коричневую воду, выскабливанием кусками стекла дубка, гомоном и матерщиной, то сам Вова брался за какую-нибудь благородную работу по косметическому ремонту или вырезал и клеил, тщательно, с умыслом, «обои» из картинок и журнальных листов (так у меня перед носом появилась статья обучастии известного вора в законе, ныне официально называемого на телевидении известным предпринимателем, в деле, по которому, похоже, обвинён я; а Вова внимательно следил за моей реакцией при чтении), то устраивал череду собеседований, подыскивая ключ к каждому. Вспышки активности заканчивались тем, что взгляд у Вовы становился блестящим, потом тускнел, речь замедлялась, становилась бессвязной, и, едва забравшись на пальму, он засыпал. Компанию по приёму внутрь колёс всегда составлял ему Славян, иногда прихлёбывая таблетки бражкой, изготовленной из сухофруктов и сахара. Иногда в подобном состоянии оказывался кто-то ещё, чаще Артём, что не удивительно: в его делюге нет доказательств, а колёса с бражкой — подспорье на пути к их получению. К тому же пьянка есть пьянка, и этим все сказано. — «Володя, а если спалитесь, что тогда?» — «Дубинал. Могут хату раскидать. Смотря кто дежурит на продоле. Запал раз в два месяца — это обязательно, — с удовольствием пояснил Вова. — Держи, это тебе. Только сразу ложись спать. В тюрьме должна быть какая-то разрядка. Героин в хате я не разрешаю, а колесо — выпил, и все нипочём». Две крошечных таблетки, бережно отсыпанных из беспалой ладони Вовы, как от сердца оторванных, я принял с благодарностью и втихаря спустил в унитаз на дальняке.
Один человек в хате, казалось, живет отдельной самостоятельной жизнью — Леха Террорист. Брагу не пьет, колес не ест, весь день спит, на прогулку ходит редко, ночь напролет колдует на дороге. Дорога — это святое. По ней переправляют малявы, сигареты, шахматы, наркотики, одежду, еду, деньги, бумагу, лекарства, магнитофонные кассеты и т.д. Реснички на решке в каком-то месте обязательно разогнуты так, чтобы проходила рука. Как удается их разогнуть, предположить трудно, они толстые, но арестанты чего только не придумают, иначе как объяснить, например, что в хате имеется огромная металлическая кувалда, предмет, за кото-рый можно поплатиться. Или канатики. Безусловно, они — запрет, но, сколько ни отбирай, все равно они появляются. Уметь плести канатики — несложное, необходимое и уважаемое дело. Из пары тонких носков можно сделать несколько метров веревки. Носки распускают на нити, нитки закручивают подвешенным на них фанычем. Из свитера получается довольно длинная веревка. Обычно к решетке прикреплена «контролька» — нитка, ведущая к веревке. С наступлением вечера ниткой подтягивается веревка и — дорога в работе. К нам дорога идет сбоку, все время на контрольке, от нас — вниз. Дав «цинк» несколькими ударами в пол и получив положительный ответ (один удар — «расход», т.е. сейчас нельзя, опасно), Леха взлетает на решку, кричит: «Кондрат, держи коня!» — кидая на веревке груз (например, пластиковую бутылку с водой). Конь грохочет о жестяной козырек над нижней решеткой (эти козырьки над решетками, дополнительное средство изоляции арестантов, раньше называли то ли ежовскими, то ли ягодовскими), кажется, на этот звук сбегутся все менты, но этого не происходит, дорожник внизу улавливает удочкой (палка или бумажная трубка с крючком) веревку, и посылка пошла. Два раза в неделю налаживается БД (Большая Дорога) на больничный корпус, до которого несколько десятков метров. Из газет изготавливается «ружье» — длинная трубка, под него делается коническая бумажная стрела, в которую вкладывается тонкая нить, стрела вставляется в ружье, и кто-нибудь, у кого легкие сильные, выстреливает стрелой в окошко на больничном корпусе (там окна без ресничек), где уже готов «маяк»: держат на вытянутой на улицу руке удочку, чтобы поймать пущенную на нитке стрелу. После того как удается «застрелиться», иногда через несколько часов бесплодных усилий, по нитке переправляют веревку, а по ней — грузы, предназначенные на больницу ( т.е. Общее, собранное со всего корпуса), а также малявы, посылки знакомым, поисковые. Менты об этом знают, но Общее — это святое, на него не посягают. Возможно, есть договоренность между администрацией и Ворами о беспрепятственном передвижении Общего по тюрьме, скорее всего в обмен на какие-то уступки. Во всяком случае, за год в двух тюрьмах я не видел и не слышал, чтобы Общее было под угрозой изъятия. Перед отправкой в хате скапливается довольно большое количество сигарет, «глюкозы» (сахар, конфеты), все тщательно расфасовывается в полотняные мешочки, подписывается и уходит с сопроводом — списком камер, через которые груз прошел, и адресом, куда и кому. Немного странно, с какой серьезностью Леха занимается дорогой, потому что никто из нас не остается голодным, независимо от симпатий, антипатий или состава семей, все так или иначе друг друга поддерживают, и передачи приходят, и всем хватает, создается впечатление, что так везде, а слухи о голоде преувеличены. Леха живет своей дорогой. Любые попытки заговорить с ним о его или чьей-то делюге пресекает на корню, но со временем выясняется, что и он пережил период бурных объяснений с участливыми сокамерниками. Молчи, грусть, молчи! Молчи и ты, арестант! Не забывай: дуракам закон не писан; если писан, то не понят; если понят, то не так. Живешь-то в стране дураков. И сам такой же. Как сказал «порядочный арестант» с высшим образованием, «смотрящий» за хатой 228, добровольный и неглупый соратник кума, тонкий психолог (как ему самому кажется), в миру, наверно, неплохой парень Вова Дьяков, — умные в тюрьме не сидят. Да, пережил Леха свои гонки, понял ситуацию, только вот незадача: получил по своей статье максимум возможного. Надо думать, благодаря Славяну или Володе. Но это было потом, а пока, глядя на Леху, я корректировал свое поведение. Одним молчанием обойтись, оказалось, нельзя. К примеру, из вопросов, заданных Славяном, понял, что убит банкир, которого я знал, а мне готовится обвинение в его убийстве. Пришлось изложить подробно, где я был во время убийства, и чеммогу это доказать. А был, к счастью, не в России, и доказать это нетрудно. Ладно, дальше легче, но тоже экзотично: а что я делал в Америке с украденными миллионами. Что ж, был я в Америке. Только давно. Десять лет назад. И это доказать могу. Хотя уже хватит. А то как-то Вова, наглотавшись колёс, с грустью поведал мне: «Ты лучше вообще молчи. Думаешь — все в ёлочку, а объебон получишь — будешь улыбаться». Это правда. Уезжает арестант на суд, думает, получит три, максимум пять. Возвращается в хату — и, действительно, улыбается: десять. Или двенадцать. Странный ты, Вова, человек, но, что бы там ни было у тебя на уме, благодарю за совет. С Лехой или Артёмом проще, они если идут на разговор, то ни о чем. Приятно понимать, что человек без задних мыслей. Стоп. Приятно? Значит, не все так плохо. Впрочем, надо быть начеку неустанно. Тюрьма подстерегает неожиданными опасностями. Например, вновь прибывшим в камеру дают возможность отдохнуть сразу, потому что человек с этапа, со сборки, но, несмотря на то, что ты, может быть, не спал и не ел несколько суток, надо зайти в хату бодро, чтобы хватило сил на беседу с братвой, от этого зависит, как минимум, где первоначально устроишься. Мелькнёт на лице у вошедшего чувство неуверенности, ещё хуже — страха, и тут же следует провокация.