— Ах, так? Ну, ладно, сиди. Посмотрим, кто пожалеет. Почему у тебя трость?
— А я больной. Мне разрешено.
— Кем разрешено?
— Главным врачом.
— Я проверю. Заходим в хату!
На следующий день после столь невероятных для Бутырки событий меня заказали с вещами.
— У тебя, говоришь, срок содержания под стражейистек? — сказал Виктор, — давно?
— Две недели.
— И продления не было?
— Нет.
— Хозяину заяву писал?
— Писал.
— На свободу идёшь. В девять утра освобождают. Все-таки нелегко на свободу людей провожать. А мне сидеть и сидеть. Выйдешь, загони мне блок кубинских сигарет.
— Да, похоже, на свободу, — согласился с Виктором Коля. — А все-таки он участвовал! Его, наверно, просто кинули. Ладно, Алексей, если вдруг не на свободу, отпиши. Сюда, правда, малявы с общака долго идут через перевал, но — будет в чем нужда, поможем, чем можем.
— Какой перевал? — переспросил я, пропустив мимо ушей слова о моем участии.
— Хата на спецу. Там мульки все в одном месте собираются. Ответственное место.
— Думаешь, отправят на общак?
— Не знаю. Может, через час будешь водку пить и петь «па-а тундре…».
Водку пить через час было не дано. Как только вышел на продол, кормушку хаты 211 захлопнули. Наискосок напротив были распахнуты двери. Рано утром там было слышно серьёзное движение, кого-то пиздили не по-детски, кто-то орал не своим голосом, по продолу летали со звоном шлемки, неистово матерились вертухаи. — «Иди туда» — тихо сказал старшой. В хате на пять шконок было пусто, не считая грязной занавески у дальняка. У дубка маячил двухметровый субъект, его вещей не было видно. На шконках ни одного матраса, голый металл, холодно, не то что в два два один. На свободу я уже не надеялся, поэтому переход в другую хату лишних нервов не истребил. Напротив, с радостью отметил, что остался в том же коридоре, т.е. на больничке. Общение с Колей осточертело, запах свободолюбивого кота яуже ненавидел, сытая жизнь без прогулок в два один один обрыдла и, наконец, закончилась, а главное, очередной мусорской ход потерпел неудачу. Коля, конечно, может написать куму какую-нибудь хрень, но не он, так кто-нибудь другой, главное — никто теперь не скажет, что я сломился с больницы. То есть на душе был праздник и уверенность, что когда-нибудь все будет хорошо. Кажется, это была хата 216, но это уже не важно.
— А где остальные? — поинтересовался я у субъекта, на радостях протянув ему руку. — Меня зовут Алексей.
— Меня Гоша, — ответил тот и уклонился от рукопожатия.
— Один в хате?
— Не-е, — проблеял Гоша, — их всех на сборку забрали, а меня — нет!
— Так это у вас с утра шум был?
— Да.
— За что всех забрали?
— Я и сам не знаю, — глядя вбок, ответил Гоша. — Меня тоже вызывали и опять сюда привели.
— Что хотели?
— Да кто их знает.
Мутный субъект. А ну-ка, внимание. Радость в тюрьме — первый признак перемены к худшему. Как говорится, солнечная погода — это к дождю.
— Ты, Гоша, на какой шконке отдыхал?
— На этой, — Гоша указал на ближнюю к тормозам верхнюю.
— Дорога есть?
— Да я туда и не подходил.
Я занял место под решкой, закурил и стал ждать, какие будут движения.
— Гоша, курить будешь?
— С удовольствием, — отозвался Гоша, подошёл и потянул пальцы к моей пачке.
— Стоп, Гоша. Не горячись, — я достал сигарету и положил на соседнюю шконку.
— Только у меня спичек нет.
Я зажёг спичку, Гоша повёл ладони к сигарете. Жест порядочного арестанта — прикрыть ладонями поднесённый огонь, касаясь руки того, кто держит огонь. Отведя горящую спичку в сторону, я дал понять, что прикосновение нежелательно. Гоша убрал руки за спину и прикурил. В отношении него ясность возникла полная.
Глава 25.
РАДОСТЬ БЫТИЯ
В камере было пусто и тихо. С потолка бесшумно падал жёлтый свет лампочки. Сквозь брешь в разогнутых ресничках на решке мерцал белый день. Чёрный металл шконки под решкой, из которой сквозила подступавшая с воли осень, источал равномерный холод. Взгляд повсюду наталкивался на пожелтелую бумагу, которой были оклеены стены и тормоза. Кажется, именно тогда, вдыхая горячий табачный дым, я почувствовал радость бытия. Дальнейшее пребывание в заведениях с выразительным именем «ИЗ» было отмечено именно этим чувством, несмотря на многие разочарования и лики безнадёжности и смерти, ещё ожидавшие меня впереди. Размышляя о том, какие будут движения дальше, в лучшую или худшую сторону, я ждал. Немного погодя стало понятно, что произошло: исчез страх. Как не было. Ни перед чем. Дальнейшие события подтвердили: арестант, победивший страх, побеждает время.
В камеру стали заходить возбуждённые люди. На семь шконок получилось шесть человек. Королевский расклад. Никто ни с кем не знакомился, из чего следовало, что восстанавливается прежний состав. Невысокий дружелюбный парень, расположившись на соседней шконке, заметил мне: «До этого я занимал твоё место». Брошенная как бы невзначай фраза решала для моего положения в хате решающую роль. Чувствовалось, чтоот моего ответа будет зависеть что-то важное. Достав пачку сигарет, я жестом предложил закурить, положил пачку на дубок, что означало: для всех, и тоже невзначай ответил:
— Можем поменяться.
— Да нет, какая разница, — ответил парень. — Вот только Васька должен сегодня с суда вернуться, он тоже у решки отдыхал. Меня зовут Александр.
— Алексей. — Тут я обратил внимание, что на одну из трех одинарных шконок у решки до сих пор никто не претендует. — Ну, так здесь и будет отдыхать.
— Я из один ноль один. А Васька классный парень. Раньше в нашей хате на общаке был, потом его тусанули, а здесь вот снова встретились.
— Познакомимся, — согласился я. — Давно на тюрьме?
— Полгода.
— Значит, были соседями. Я на общаке в девять четыре был.
— Кипеж при тебе был?
— Нет, я ещё до кипежа на Серпы через малый спец съехал.
— А потом?
— Потом ноль шесть, три один восемь, два один один. Признаться, я лишь краем уха слышал, что в девять четыре что-то было. В ноль шесть дороги не было: строгая изоляция. Люди ходили «слегка», говорили.
— Да, из девять четыре кого-то, говорят, даже вынесли. Заточку потом нашли, но чья, не знают.
Это означало, что в камере 94 кого-то зарезали. Ещё при мне зашли в хату амбициозные кавказские ребята, и у решки начались серьёзные разногласия, атмосфера наэлектризовалась, воздух пропитался ненавистью. Тяжёлая была хата.
— И что теперь?
— Раскидали хату. Кое-кого на спецу спрятали. Воры решили, что с виновных будет спрос. Конфликт былна почве национальностей. А ты что, не в курсе? Кроме ноль шесть, дорога везде есть.
— Да, Александр, это правда. Проблемы были. Я даже не в курсе, кто из Воров сегодня на тюрьме.
— Что за проблемы.
— После Серпов крышняк сполз, глюки подрезали. Сейчас порядок, духом здоров, болею телом. К тому же на спецу, сам знаешь, какие движения. Что на тюрьме? Расскажи.
— Воров пять. С Общим проблема: на воле кризис. Тюрьма голодает. Ты и этого не знаешь?
— В два один один полный холодильник. А что на воле, так с самых Серпов телевизора не видал.
— А почему ты так часто с хаты на хату переезжаешь? До Серпов где был?
— На Матросске. Сначала 228 спец, потом 226, потом общак — один три пять.
— Кто был смотрящий на общаке?
— Юра Казанский.
— Это фамилия?
— Как у большинства — по месту жительства: Казанский — значит из Казани.
— А кто смотрел за корпусом на спецу?
— Измайловский. За нашим крылом — Серёга Аргентинец. Потом прогон был, Аргентинца сместили.
— На общем корпусе где собирали общее?
— В строгой хате. Один ноль четыре.
— Дорога на больницу была?
— По четвергам БД со спеца, как раз из хаты 228, и ноги.
— Какие ноги?
— Мусорские.
— Все верно. Почему на спецу хаты менял?
— Порядочный арестант хаты не меняет. Срок — разменивает. В 228 за пьянку всю хату тусанули, на общак — за голодовку, с общака на Бутырку — видать, по месту жительства, а может прокладка мусорская. С 94 в34 — перед Серпами, в ноль шесть — после Серпов. В 318 — крыша поплыла. В 211 — на больницу. Почему сюда тусанули, не знаю.
— Сколько голодал?
— 10 суток.
— Всухую?
— Нет, пил воду.
— И все?
— Все.
— Засчитали?
— Да.
— И в голодовочную хату не перевели?
— На Матросске нет такой хаты. Хотя, по закону, и должна быть.
— Здесь есть. И чего — десять дней ничего не ел?
— Да.
— Не может быть.
— Через судовых на Матросску отпишем?
— Да нет. Это я так. Верю. Что со здоровьем?