— А тебе завтра обязательно присутствовать на этом совещании? — спросила Ирма. — Могли бы как раз в Жаманкол съездить.
— Будет секретарь горкома, надо с ним поздороваться.
Она не стала удивляться — экая важность, поздороваться, она понимала, пожать секретарю горкома руку, да еще при всех, означало заручиться поддержкой, и пусть видят, как директор Шибаев доверительно что-то говорит секретарю и при этом слегка усмехается, — взял да и пустил новый цех на целый год досрочно, и через месяц-полтора у них пойдет из цеха продукция, пусть попробует секретарь пройти мимо такого факта. Шибаев одним махом за какие-то полгода увеличил оборот комбината на пару миллионов.
— Доложу о нашей трудовой победе, не так много в городе предприятий, которые бы так справлялись с заданием партии и правительства. Нам вообще не хотели разрешать строительство этого цеха, а мы трах-бах — и досрочно. Нас к ордену надо! Так ему и скажу: наиболее отличившихся представить к награде.
— Это Махнарылова, что ли?
— А ты не смейся, Вася в том цеху дневал и ночевал. Скажу секретарю, чтобы в газете отметили пуск нового цеха. Самым энергичным образом поведем борьбу за качество, тут со мной все — и председатель профкома, и партгруппорг. В ближайшем будущем получим с этого цеха! — Он потер ладони, пошоркал крепко, Ирме показалось, искры полетели. — Деловой будет год! Душа поет, когда сам вертишься и всех других крутишь-вертишь!
Ирма убрала посуду, клеенку, остатки индейки вынесла на балкон — по полу дохнуло морозом, — он даже холодильник запретил ей перевозить, старенький, безотказный ее «Саратов», Коля увез его в Дружбу.
Он протянул к ней руку, позвал ее ближе. Она всегда целует его с открытыми глазами и вообще в самый пиковый момент она таращится, будто что-то важное проглядеть боится, ни одной такой бабы у него не было…
Потом они блаженно лежали на ковре, его тянуло в сон, она же наоборот взбодрилась, ласкалась, вспоминала, как ровно год назад, 25 декабря, в доме этой поганки Каролины (тогда они еще не рассорились) они загадали получить квартиру, — и вот сбылось. Теперь надо им шагать дальше, сбудется и Москва.
— Это мой любимый праздник, — сказала Ирма. — Мама так любила загадывать! Подарки сама делала, но мы радовались ужасно! Нищета была, ты даже представить себе не можешь, как тут было в сороковые годы, после войны!
— Я тебе уже сто раз говорил, я тут вырос, чёрт побери! Меня сюда грудным выслали вместе с раскулаченным отцом из-под Курска. Тебя в сорок первом, а меня в тридцать первом, ясно?
— Раз я тебя не знала, значит, тебя тут не было, — оправдывалась Ирма.
От ее неожиданных поворотов — не знала, значит, тебя не было, — у него вся злость оседала.
— А я из детства ни одного праздника не помню, — признался Шибаев. — У нас их не было, так мы жили. Советских не признавали, религиозные тоже по боку. Отец пил по-черному, буянил, избивал мать мою, и меня, а кто прибежит на защиту, и тому доставалось. Перед самой войной его сослали, даже из Каратаса ссылали, а в войну забрали, и похоронка пришла. Ну, это тебе не интересно.
Тепло было, спокойно лежать вдвоем, вспоминать про нестрашное уже прошлое и думать о лучшей доле, хорошо бы вот так всегда, никто бы не гнал, не понуждал. Однако же нельзя — гонят. Люди гонят, и дела, заботы, ни полежать, ни посидеть, ни поговорить, у него жена, у Ирмы дочь, и снизу контроль, и сбоку. Ирма и тут нашла объяснение — значит, мы с тобой еще не совсем потеряли совесть. Все у них есть, главное, есть деньги, не хватает малости — плюнуть на Каратас, взять билеты, куда ткнешь пальцем, и улететь на веки вечные, ведь хватит до скончания дней не только своих, но и детей наших.
Нельзя, говорит он сам себе, есть твердый план у него, как и у государства.
— Значит, здесь у нас будет спальня? — спросил он. — Что тут поставим, какую мебель?
— Гарнитур. Две кровати, шифоньер с антресолями, трюмо и пуф. Куда ковер прикажешь, на пол или на стенку?
— И туда, и сюда.
— Мещанство, милый, бросим на пол, а на стену картину какую-нибудь.
— Зачем всякую дешёвку?
— Есть картины по пять, по десять тысяч. Из антиквариата.
— А хельга? — Опять он вспомнил Цыбульского.
— Обязательно, для гостиной.
— А что это за мура, для чего?
— Для посуды, для скатерти, вообще для столовой.
— Ладно, мелочи, давай о главном поговорим.
— Главное — Москва, правильно? Чтобы следующее рождество — там.
— Главное кое в чем другом. Москва от нас никуда не денется. — Он посмотрел на нее требовательно, она не знала, о чем подумать. Может быть, он развод имеет в виду? Для Ирмы это действительно самое главное. Она смятенно на него посмотрела, не зная, что сказать.
— Главное, я должен довести свою сумму до семи знаков. — Разве этим он ей не нравится — своим миллионом в ближайшем будущем? Он даже себе нравится. Помолчал, усмехнулся, добавил: — Или до девяти грамм.
— Заткнись! — вскричала она. — Типун тебе на язык! — сразу завелась, как будто этого больше всего опасалась. — Ты же не такой дурак! — Она знала его бесшабашность, неосмотрительность, его крайности, очень она боялась беды, катастрофы, а он еще говорит так беспечно — девять грамм, то есть вес пули, как принято у них шиковать, у блатных, но он же не блатной, не вор.
— Шутка, Ирма, зачем же я буду голову подставлять, лучше карман подставить. А Москва дело пятое.
— Но почему пятое? Я устала вот так встречаться, у меня давление начинает скакать, — голос ее дрогнул.
— Я поговорю с Мельником, он должен приехать на общий сбор, будем решать.
Ей хотелось всплакнуть, облегчить душу, но у него дела, надо ей всегда быть в курсе.
— Что будете решать?
— Построили новый цех, надо держать совет, как будем создавать резерв, кому какой процент выплачивать. Цех строился на деньги долевиков.
Ему нужна опора на комбинате, нужны прежде всего люди жадные, падкие до денег, забав и удовольствий. Ну и чтобы дело делали, план выполняли, могли с людьми ладить, не пеньки, не дураки. Начальником цеха он намерен поставить Махнарылова — у Васи золотые руки, все, что надо, починит в один миг, а в Цехе выделки и крашения хватает всякого оборудования.
Поважнее начальника цеха — экспедитор, тот, кто доставляет пушнину и меха по фондам и без фондов, по закону, по блату и как можно больше левого сырья, тут должен быть рыцарь многих качеств. Шибаев надеется на Алеся Шевчика, приятный молодой человек, исключительно честная физиономия, любого может охмурить мгновенно, правда, есть у него недостаток, бывает откровенным там, где не нужно, откровенность в нашем деле совершенно не требуется. Грамотные мужики Мельник с Голубем говорят, в крупном деле — экономическом, производственном, политическом, не говоря уже о межгосударственных отношениях, — положительные качества человека постоянно дают проколы, провалы, приносят делу прямой ущерб. Хорошему деловару честность, совесть и прочие мерехлюндии надо забыть, иначе сама жизнь тебя накажет и притом жестоко. Не мешай работать другим. Требовать честности от деловара — все равно, что требовать от дуба ананасов.
Конечно, дельным экспедитором была бы Ирма, он уже думал, но передумал. Ирма уговорит любого, выбьет фонды хоть на каком уровне, все протолкнет и сделает, что надо комбинату и Шибаеву. Но, во-первых, на Ирму не даст визы Зинаида, а во-вторых, Ирма может любого должностного увести на такие подвиги, которые совсем не требуются ни Шибаеву, ни его предприятию, как увела, к примеру, три года назад его самого.
— Не забывай, у Мельника большой аппетит, — сказала Ирма, — плюс моральное право, он тебе должность директора уступил.
— «Уступи-ил», — передразнил Шибаев. — За пятьдесят тысяч наличными. — Ему стало жалко денег, вот произнес вслух «пятьдесят тысяч», и взяла злость, за государственную должность с него содрали такую сумму. Он гулко ударил кулаком по ковру. — Всех к чертям пересажаю!
— А они тебя?
— Не исключено-о, га-га! — он весело погыгыкал. — Меня-то они первого могут заложить, но я люблю рисковать, править, как черт болотом. — Он опять сильно потёр руки, будто намереваясь высечь огонь, и ей действительно показалось, будто сверкнуло нечто зубастой молнией. — Для начала всех из доли выброшу, оставлю только Васю-труженика.