Об арестах сразу же узнал весь город, и отношение к неожиданности было отнюдь не одинаковым, хотя, казалось бы, двух мнений быть не должно. Те, кто их не знал, и вообще был далеко от этих сфер, были единодушны в оценках — нет места хищникам среди нас, пусть горит земля под ногами жуликов, расхитителей, взяточников. Суд над ними должен быть открытым и беспощадным. В первые дни говорили, что они похитили миллион, через неделю стали говорить что — два миллиона, через месяц — пять миллионов и купили все инстанции от Алма-Аты до Москвы.
Но те, кто их знал, встречался с ними, общался, а то и делился, рассуждали иначе — беда случилась, горе у людей, нельзя так дурно судить-рядить, распускать сплетни, вы не знаете всей правды. Если председатель горсовета берет своей жене шубу и ни копейки не платит, то каким способом возмещать убытки? Или министр, или замминистра, или кураторы, инспекторы, — всех надо ублажить, одарить, а кто должен добывать средства? Так что, давайте не будем плодить сплетни и слухи, а лучше посочувствуем попавшим в беду и вспомним народную мудрость — от тюрьмы да от сумы не отрекайся.
Произвели обыски, как положено, с понятыми, с протоколами, со ссылками на закон. Изымали деньги, сберкнижки, драгоценности, описывали имущество, накладывали арест. У Гриши Голубя помимо ценностей материальных обнаружили кое-какие ценности духовные — «Энциклопедию половой жизни» на 40 страницах, письмо Солженицына съезду писателей и стихи Евтушенко «Наследникам Сталина».
Началось долгое следствие с допросами, очными ставками, экспертизами. Были и чистосердечные признания и упорные запирательства, и самовыгораживание, и сваливание вины на других — мало чем отличалось это дело от других групповых преступлений. Умные вели себя по-умному — от всего отпирались, а честные — по-честному, во всем признавались. Наличие ума никак не связано с совестью человека. И что характерно? Каждый старался найти свою ошибку, промах, точку прокола и жалел, сокрушаясь: «Эх, если бы вот это учли и еще вот это, ни за что бы нас не повязали». Самыми трудными для следствия оказались, прежде всего, лица с юридическим образованием и с практикой работы в милиции — Мельник и Голубь, а также Лупатин, Цой, Парафидин, Дутов. Они упорно, хоть режь их на пятаки, от всего отказывались и в один голос утверждали, что приводимые им факты — наговор, клевета с целью опорочить советскую милицию за то, что она не спускала глаз с расхитителей социалистической собственности. Всю свою профессиональную жизнь они твердили, что чистосердечное признание смягчает вину, облегчает участь подсудимого, а также помогает следствию, но говорили они одно, а знали другое — замордованные обилием дел следователи просто не имеют возможности искать криминал, добывать факты, улики и пишут обвинительное заключение со слов подследственного.
Гриша Голубь и в тюрьме делал зарядку утром и вечером, на прогулке приседал и подпрыгивал, смотрели на него сочувственно и решили, в конце концов, что именно зарядка сильно сократила ему дорогу на самый верх. А Грише нужна была бодрость для завершения докторской диссертации, он обращался по инстанциям, и ему в камеру передали все нужные материалы.
Поначалу на первых допросах все называли руководящих товарищей, перечисляли, по чьей просьбе было отпущено то-то и то-то, «меня попросили, меня обязали», назывались фамилии из исполкома, из горкома, из главка, из министерства, как правило, все упоминали милицию, — но только на первых допросах. А затем сразу же во всех протоколах фамилии уважаемых должностных лиц исчезли как по мановению волшебной палочки. Подследственные были разными, но стали говорить одну и ту же фразу: «Назвать этих лиц я отказываюсь», а почему и отчего, тут и дураку ясно, как сказал бы Вася Махнарылов.
Сам Вася в первый день решил, что взяли его понарошке, подержат пару дней для близиру и выпустят, поскольку у него была явка с повинной. Он честно рассказал все как есть и сильно помог следствию. Но прошел месяц, Васю держат, и второй прошел, и вот уже шесть месяцев, а Вася чалится наравне со всеми и видит, мотают ему совсем не как свидетелю и даже не как простому исполнителю, но почти что как главному вдохновителю и организатору, и, если не высшая мера ему карячится, то лет пятнадцать наверняка, а они ему уши трут про смягчение участи. Вася резко слинял и настолько сразу поумнел, что дал фору всем юристам, отказался начисто от своих прежних показаний и заявил, что они добыты недозволенными приемами, и тут уж с ним ничего нельзя было поделать. Вася пёр исключительно на руководство, на милицию, расписал в подробностях, как приезжали все они к нему в цех и внедряли ему в мозги железную формулу бериевских времен: не умеешь — научим, а не хочешь — заставим, Вася требовал разыскать Башлыка, фамилия его неизвестна, но если следствие наше честное, оно все узнает. Никакие внушения, уговоры Васю теперь не могли остудить, он упорно и ожесточенно требовал наказать всех вождей жизни вплоть до Москвы.
Но Башлыка не арестовали, не посмели, слишком он высоко поднялся — можно было бы так подумать. Можно да незачем, мертвых везут в морг, а не в следственный изолятор. Сначала стало известно, что он скоропостижно скончался, а потом — что покончил с собой. Шибаев не верил и считал, что ему помогли, дали возможность умереть незапятнанным, с почетом похоронили и на очередной сессии почтили память вставанием. Вот такое у него состоялось повышение — аж на тот свет.
Милицию судили закрытым судом. «Принимая во внимание, что действия Лупатина, Цоя, Парафидина и других по сокрытию деятельности преступной группы, связанные с оперативно-розыскной работой органов МВД, которые являются секретными и составляют служебную тайну, что эти сведения содержатся в материалах уголовного дела и не подлежат разглашению, а также учитывая, что выделение дела по обвинению Лупатина, Цоя, Парафидина и других в отдельное производство не повлияет на полноту, всесторонность, объективность расследования, руководствуясь статьей 98 УПК КазССР необходимо уголовное дело выделить в отдельное производство».
Все они держались исключительно спаянно, от всего отказывались упорно и до последнего дыхания строили из себя честных, партийных, принципиальных. Один только Игнатий Цой позволил себе на суде разговорчики. Он напомнил присутствующим, что у нас лучшие в мире производительные силы и производственные отношения, они не изменились за последние годы, они так и остались лучшими в мире, но все мы прогнили снизу доверху и сверху донизу и долго не протянем, если не изменим доктрину общественного развития, всю систему экономических и социально-политических взглядов. Переход от капитализма к социализму и далее к коммунизму не является неизбежностью — возьмите Японию. Неизбежным является только загнивание при отсутствии руководящей идеи. Майор Лупатин (бывший майор) до того был разгневан, что потребовал от прокурора дать Цою за такие речи высшую меру. Однако к его мнению не прислушались и дали всем одинаково — по пятнадцать лет, но что любопытно. Эти суждения Цоя выносили из зала суда, передавали друзьям и знакомым, качали головой, поднимали указательный палец — и ничего, никто не пострадал. Научно-технический прогресс не зависит от политического строя, говорил Цой, возьмите Японию. Все дело в воспитании национального достоинства, в чувстве родины, которая должна быть у каждой нации.