Мацина был уже не один, в гостях у него сидел приятель, по возрасту моложе его. (Они давно не виделись, как выяснилось, года три-четыре, приятель успел уже перебраться в Братиславу, но все еще возился с квартирой, и это все его дела тормозило; друзья сидели и вели беседу, неторопливую и спокойную. Принято, чтобы люди обращались друг к другу, как если бы жили в деревне — так, хозяин Мацина звал гостя Мишо или Мишко, а гость хозяина — Яно или Янко, и поскольку хозяину полагалось угощать гостя сигаретами, кислым вином и черным кофе, то он и угощал, переложив стопку писем со столика в открытый секретер, а потом молча сидел и слушал. Он слушал гостя какое-то время терпеливо и с интересом, с трудом перемогал сомнолентные приступы, временами прятался в домашние туфли, в халат, сопротивляясь туману, что вползал в голову, прикрывал бесцветные глазки, улыбался ими, моргал, в голове чувствовал неприятную темно-серую мглу, как она пересыпается, переливается между колонками мозга, а когда уже вдосталь наслушался о Мишовой трудной работе, утомительной жизни, красивой, молодой, второй по счету жене, сообразительных детях и о далеко идущих планах, то вспомнил о гетерофилли́и.) Сказал гостю, что вспомнил о ней невесть почему, должно быть, ему это пришло случайно на ум.
— А что это? Ха-ха!
Мацину несколько покоробил насмешливый тон гостя, каким он спросил о вещи, достаточно обыкновенной для него, и стал подозревать, что тот знает об этом и спрашивает просто так, потехи ради. Должно быть, думает: какими глупостями он, Мацина, серьезный человек, занимается.
— В самом деле, что это?
— Да ты что? Не знаешь разве? — спросил Мацина. — Не поверю. Ты же учил, о! Да это…
— Учил, ха-ха! Да, вроде учил, знаю, вспоминаю. Гетерофи́ллия, гетерофиллия… В медицине всяких этих гетеро, гетеро, ну, например… гетерофи́ллия, говоришь?
— Нет, не гетерофи́ллия!
— А как же тогда?
— Гетерофилли́я!
— Ну, ясно, образумься, не валяй дурака! Не путай меня! Гетерофи́ллия — это, кажется, что-то такое, заметь, я говорю — кажется, когда кто-то любит того, кого не должен любить, и не любит того, кого должен. Ха-ха!
— Ты, верно, имеешь в виду промискуитет, не так ли?
— Вот-вот! И зачем было называть гетерофи́ллией обычный промискуитет?
— Да, вроде бы на одной голове сразу две шапки не носят. Это смешно. — Мацина улыбнулся.
— То-то и оно! Ха-ха!
— Но ты-то ведь говоришь «гетерофи́ллия»?
— А как же, собственно? — спросил гость.
— Гетерофилли́я. А впрочем, гетерофи́ллия или гетерофилли́я, не все ли равно?
Гость с любопытством смотрел на своего старшего друга Мацину и задавался неотвязным вопросом: и что этого Яна так забрало?
— Вчера, — сказал Мацина, — вот, пожалуйста, кури, вчера, значит, видел я замечательный плющ. Это прекрасное, чудесное растение. Был я в одном старом господском саду, или, может быть, парк это, сам не знаю, там все уже так запущено, мы замеряли там стройку, но этот плющ, о! знаешь, он процветает за счет запустенья, кормится за счет этого парка! И как бы заявляет во всеуслышанье: процветать можно только за счет запустенья. Ты знаешь, что такое плющ, да? Так вот, это вечнозеленое, с усиками растение вьется там, в парке, вокруг толстого ореха и почти полностью закрывает его. Корни у плюща в земле, вьется он по стенам, камням, деревьям, и с ним обычно связывают то, что называется гетерофилли́ей. Но это не так. Хоть у плюща и двоякая листва, гетерофилли́я — нечто другое. Правда, нам с тобой и плюща довольно, нас-то как раз интересует его, плющиная, природа. Так вот, тот плющ, что я видел вчера, действительно хорош, он ползет по ореху, сплошь его закрывает, но делится при этом на две части. Одно, внутренняя, у ствола, другая метра на два вокруг всей кроны. Внутри у него листья…