Ты наверняка живешь лучше меня, тебе не приходится думать о таких вещах, и, в сущности, я за тебя очень рада.
Вчера мы вместе осматривали «недвижимость». Ты же знаешь, лежит она на крутом склоне. Превратить ее в богатую, урожайную землю — тяжкий труд, большая надсада. Что делать, право, не знаю.
И почему, собственно, пишу тебе? Сама не понимаю, но скорей всего, чтобы попросить у тебя прощения. Мои предыдущие письма могли бы стать для тебя живым укором, каким я постоянно являюсь для Любоша. Пожалуйста, извини меня, прости!
Шлю тебе мой сердечный привет.
Дорогая Юлка!
Ах, как бежит время! Бежит, а мы все еще здесь, и между нами ничего не меняется. Ровным счетом ничего, меняется только природа. У нас сейчас и в самом деле красиво. Весна чуть припоздала, но зато она бурная. «Недвижимость» наша белеет расцветшими деревьями. Но это тебя, должно быть, не занимает, и писать тебе об этом не буду. Собственно, я бы хотела написать тебе совсем о другом.
Впервые с тех пор, как все это открылось между нами тремя, впервые с тех пор Любош на меня очень рассердился. Сын моей сестры, Янко, стало быть, к нам уже так часто, как прежде, не ходит. Навалились на него заботы со школой, с учебой, и, как я слышала, у него есть уже девушка, но чем меньше он к нам ходит, тем больше я о нем думаю, и наверняка о нем не забывает и Любош. Написала я ему на листочке, что пора уже ему потихоньку решаться и «недвижимость» хотя бы на словах пообещать мальчику. Ничего, в сущности, я от него не хотела, пусть бы только заверил Янко, что усадьба «Над дорогой» однажды станет его. Любош возмутился до глубины души и сказал, чтобы я оставила его с этим делом в покое. На весь мир, насколько силы хватит, я и сожженным голосом выкрикну правду, — так я ему написала, — выкрикну то, чего мы трое ужасно стыдимся, ты, Любош и я. Только мы трое и знаем: в горле у меня нет никакого рака, — как Любош кой-кому говорил, — в нем нет ничего, кроме моего сожженного голоса, так как, отчаявшись, я выпила соляной кислоты. Он прочел это, испугался, побледнел.
Сегодня был у нас мальчик Янко, и я, собственно, потому и пишу тебе.
Сидели мы перед домом на лавочке под орехом, Янко, Любош и я, и муж мой вдруг ему и говорит: «Янко, как окончишь учебу и женишься, как устроишься в жизни, здесь все будет твое. Поставишь дом, еще лучше и больше, чем этот. «Недвижимость» до сих пор выстояла, будем надеяться, что и впредь ее никто двигать не станет!» Порадовалась я, «недвижимость» теперь стала нравиться мне, нравиться больше, чем прежде.
Хорошо, что у нас с Любошем нету детей. Сделать добро своему ребенку — дело нехитрое, никого, собственно, этим не удивишь, а вот сделать добро ребенку не такому близкому или вообще чужому — это совсем другое. И, в сущности, я даже рада, что случилась эта история между нами тремя. И было бы мне еще радостней, если бы и ты думала так же. Что человек творит зло — удивляться нечего, по меньшей мере однажды любой совершает зло — один сам по себе, другому жизнь подбрасывает удобный для этого случай. Жизнь — опасный игрок, она подкидывает и хорошее и плохое. Но какая же радость для человека, если ему удается такую плохую подачу отбить, выправить, — тогда он вправе гордиться собой. И вот что интересно: между людьми в этом деле абсолютное равенство. Любой из нас может делать добро, никакая особая подготовка тут не нужна, никакая исключительная гениальность, если ты знаешь, что это такое. Надо только начать и затем продолжать.
С сердечным приветом.
Дорогая Юлка!
Уж сколько времени прошло, и не только дней, но и лет, а ты не ответила ни на одно мое письмо. Понимаю тебя хорошо: нелегко отвечать на такие письма, по правде сказать, пишу их скорей для себя, чем для тебя. Считаю большим благородством с твоей стороны — ты не только не возвращаешь их мне, а даже не присылаешь взамен грубых ответов. Думаю, в каждом из нас посеяно зернышко благородства. Почему бы ему не быть и в тебе? И знаешь, я даже радуюсь в душе — быть может, и ты уже выправляешь плохую подачу, или хотя бы собираешься это делать.
У нас холодно, погода поступает с нами, прямо скажем, весьма неучтиво, а что еще хуже — с нами также обходится и время, эта уйма времени, что человек должен на этом свете прожить.
Мой муж Любош кое-как перемог тяжелый грипп, но стал после него сам не свой. На здоровье не жалуется, но по глазам вижу — что-то неладно. Оглядывает печальным взглядом все: землю, деревья, дом, а когда вчера был у нас сестрин сын Янко, Любош долго и грустно смотрел на него. Янко уже двадцать семь лет, он хотя и не доучился, но из него вышел толковый строитель, он женат, у него дочка и все, как говорится, в ажуре. Нравится мне его кудрявая голова, блестящие волосы, крепкие, точно проволока. Чуть блеснуло на них солнце, такое утомленное, осеннее, и — не диво — они заиграли у него, словно отшлифованная, сверкающая сталь. Линия губ твердая, резкая морщинка с одной стороны и с другой, вылитый наш покойный отец. И тот был человек энергичный, способный, предусмотрительный, тот не выкидывал таких номеров, как мой муж Любош. Мальчик Янко мне нравится, но несколько смущает его нетерпение, решительность и твердая воля. «Так как, дядюшка, — спросил он (так он называет моего мужа Любоша), — так когда же мы наведем порядок? Эту «недвижимость» вы обещаете мне с давних пор, а я все еще не могу взяться за дело». Мой муж Любош спросил его, что, собственно, он собирается делать, и Янко ответил: «Как что? Строиться и приводить в порядок «недвижимость». Время убегает как вода, каждая минута в этой жизни дорога», — заключил он весьма энергично. Для меня это звучало как старые, затасканные стишки из альбома, только в альбомах эти стишки украшали еще и цветочками. «Время бежит как вода, твоя правда, — минуту спустя сказал Любош, — но тебе-то чего волноваться? У тебя его еще достаточно впереди. Определенно больше, чем у меня. А что касается того, как и когда мы наведем порядок, так пусть это тоже тебя не тревожит. И порядок будет, и строиться ты можешь, да хоть сейчас приступай». Янко долго молчал, солнышко играло в его волосах, потом скрылось за тучу. «Как? — спросил Янко. — Как строить на чужом? Не годится! Этого мне никто не позволит, и только содом из этого получился бы… А вы куда денетесь?» Любош спросил его, что он имеет в виду, и Янко не церемонясь сказал: «Где еще можно строиться, как не здесь?» Он показал на место рядом с собой. «Эту лачугу я должен снести, разрушить, убрать!» Оба потом долго молчали, солнышко еще раз сверкнуло в волосах Янко и совсем скрылось за тучу. Вскоре Янко на машине уехал домой.