— Говоришь, сегодня мой день?
— Да.
— Мало их, этих моих дней.
— Правда, немного. Такое утро и такая луна выдаются нечасто, то облачно, а то мы спим.
— Это и к лучшему. Если бы такое случалось часто, может, ты бы давно уж внушил себе, что я лунатичка.
— Ну, это вряд ли.
— А почему все-таки ты не хотел встретиться с моей матерью?
Свет поблек, в комнате стало темно.
— Иди сюда, — сказал Сильве муж, — месяц заходит, иди, попрощайся с ним.
Лик огромной круглой луны склонился, и край ее уже начал уходить за верхнюю линию Смарагдовой улицы, за торчащую дырявую водосточную трубу. Луна зашла, темная улица утонула в сумерках. Потом зажглись фонари и освещенные окна ожили. На улице уже вовсю шумели автомобили, гремел трамвай.
Брежный на прощанье обнял жену.
— Я знаю про то воскресное утро, Дюшан мне рассказывал, — сказал он. — А с твоей матерью я не хотел встречаться, не хотел знакомиться с ней ближе, извини, может быть, даже ради тебя самой. Ну, мне пора, надо спешить.
— Ради меня?
— Да. Прости меня за это. Наверное, машина уже ждет внизу.
— Ради меня? Какая матка, такая Катька? Боялся, что, увидя ее, узнаешь, какой и я стану когда-нибудь? Ты прав, яблоко от яблони недалеко падает. Который час?
— Наверное, уже шесть, машина ждет. Подожди, так и есть, без семи минут. Сильва, темно, холодно, оставайся дома, сегодня твой день, у тебя такой большой праздник — отпразднуй его, останься дома. Хотя это нам не поможет, этим не проживешь, но погрузись немного в прошлое, в былую бедность, — на это у тебя целый день.
— Срубленное дерево нам не помогло, — сказала Сильва, — отец все так же пил, а мать тем утром простыла, долго болела, сначала плеврит, потом легкие, ничего ей не помогло, бедняге.
Брежный вышел.
— …ничего ей не помогло, ни врачи, ни санаторий.
Блестящая никелированная кровать затрещала, качнулась, поднялся мальчик в длинной ночной рубашонке, оперся о перильца спиной и начал пальцами тереть глаза.
Брежный принес Сильве на подносе хлеб, неумело, толсто нарезанную ветчину, вино в узкой, длинной бутылке и две рюмки.
— Ну, хоть так, на скорую руку, Сильвочка, я очень спешу. Куда бы поставить?
— Миро, — сказала Сильва, — сколько раз я тебя просила, чтоб у тебя было поменьше этих командировок! Не надо, — отказалась она и от вина, и от ветчины с хлебом, — я не буду пить, хоть у меня и праздник, унеси.
— Ну почему, Сильва?
— Потому. — Она указала на поднос, рука ее замерла, потом повела по комнате и снова остановилась, указывая на мальчика и постельку. — С этого начать день? Так, бывало, начинал отец, хотя не так глупо, не с вина. Он был мастер, поэтому начинал с пива и всегда доливал в него ром. Унеси!
— Глупышка, останься дома. Однако мне надо торопиться.
— Ну и уходи!
— А ты не слишком погружайся в прошлое. А то будешь, как Тадланек.
Мальчик в постельке уже не пальцами, а всей ладонью тер себе глаза и тихонько плакал.
Брежный ушел.
— Я всегда была глупой… Нет, Миро. Если бы ты познакомился с мамой, ты бы узнал, какой глупой я могла бы стать. Но я буду умней, я не выхаркаю своих легких, как выхаркала их моя мать из-за отца.
Сильва встала, подошла к постельке, к мальчику, обняла его.
— Правда, Мирко, хватит того, что отец у нас умный? Или нет? Хватит, лишь бы он у нас был.
Ее порадовало, что у нее не четверо детей, как у ее матери. И этого хватает, подумала она о Мирко, которого взяла на руки, и этого хватает…
— Правда, Мирко, и этого хватает, и этого хватит… Ну, пойдем.
Брежный, в теплых ботинках, шубе и каракулевой шапке, с толстой папкой в руке, не слышал последних слов жены, он ехал в командировку и, видимо, очень спешил.
Сильва одела маленького заплаканного Мирко, оделась сама, и, когда они позавтракали хлебом с маслом и чаем, она посмотрелась в зеркало, успокоилась, успокоила себя на весь день. Потом они вышли из дому на морозную улицу. Тут она столкнулась с истопником Тадланеком. Тот сразу присел на корточки перед сыночком Сильвы.
— Ну, как дела, Мирко? Ты чего плачешь? Что с тобой? Ну, агу, агусеньки! — сказал он и выпрямился. — Пани Брежная, а что, собственно, значит это «агу?»
— Понятия не имею, агу — и все тут.
— Когда я это слышу, — сказал, завершая утренний разговор Тадланек, — мне всегда хочется подпрыгнуть, да боюсь сломать ногу. Однако, слава богу, опять тишина.