Я обошел угол витрины и, уйдя с головой в воспоминания о зловонном керосиновом прошлом, хотел было еще рассмотреть жестяной насос из-за угла, в ином ракурсе. Минуту-другую смотрел.
Ворота открылись.
Он выбежал из них, подскочил ко мне, схватил меня за руку и, втянув внутрь, захлопнул ворота.
Крепкие, они гулко грохнули, дом загудел, задрожали ванны, ванночки, тачки, верно, и жестяные насосы для керосина зазвенели металлическим звоном в согласии с тем, чему предстояло случиться.
— Ну, тут мы в укрытии, нас тут никто не найдет!
— Что такое, Вило? Что случилось? — что-то вроде этого успел я спросить. — Нашлись колеса?
Но то был не Вило, меня тут же пронзило, что это тот ухажер, который утром приходил в «Спорт» к красивой официантке, к моей черно-белой прелести.
— Цыц, заткнись! — сказал он шепотом. — Давай по-тихому, так скорей столкуемся…
Страх заглушил во мне всякое желание позвать на помощь, у меня не хватило даже духу спросить, о чем мы можем столковаться.
— Десять отвалишь?
И снова не хватило духу тут же спросить — чего десять.
— Десять, и получишь все четыре колеса!
— Десять тысяч?
— Ну, ты и впрямь не такой уж дебил, как я думал, когда тебя увидал, — ага, десять тысяч! — и можешь катить домой на машине, полный кайф!
Меня возмутило, что мой вполне деловой, хотя и очень робкий вопрос вызвал такую реакцию, и я отважился на следующий, довольно звучный и смелый вопрос:
— Кто вы такой? Почему вы это себе позволяете?
— Давай по-тихому. Не дашь, потому как не имеешь! — сказал он мне. — В кошелек твой не лезу, у тебя там жалких несколько крон. Ну… Ну, а чтоб ты знал, кто я такой…
Я выпустил из рук портфель, собираясь защищаться от нападений.
— Чтоб ты знал, значит, чтоб ты меня запомнил как следует! Чтоб так легко не забыл!
Меня еще хватило удивиться, что двор страшно тихий, сплошное железо, по бетонному полу стлалась толстая арматурная проволока. Как же так — ко мне не бегут на помощь?.. Я еще успел заметить и кучу ванночек, металлических, эмалированных и пластмассовых, это про запас, для новорожденных, в них, выходит, купают эти проблески вечности над нашим ничтожеством…
— Моей сестре задарма жизнь портить не будешь!
— Вашей сестре? Это явная неувязка…
— Неувязка!.. А где ты спал, ты, хлюпик?
— В гостинице «Спорт», — ответил я не очень впопад и уже после такого не совсем удачного ответа решил не произносить ни слова. Я подавлял в себе гнев, чтобы еще больше не ухудшать положения. И конечно, было бы уж вовсе некстати, полезь я в карман за мини-календариком и взгляни на лаконичную запись — «морковный гарнир». Кажется, о нем я тогда даже не вспомнил.
У Каролькиного брата — если это действительно так, но ведь, наверное, все это выяснится — рука мощная, твердая, явно сработанная из крепких, точно стальных, костей. И ничуть не походит на морковный гарнир.
Я ничего не помню, кроме двух ударов в лицо — он то ли жахнул одной рукой, то ли — обеими. Там, за воротами, я наверняка отколол не одну волюту. Да, волюты, волюты — это у меня от Палё, он изучает историю искусств и имеет дело с волютами, но за теми воротами ведь с ними имел дело и я… Я опомнился только на этой постели и пролежу тут еще, пока не очухаюсь от переломов — да, лицевые кости, ключица, ребра, рука, ноги и те не в порядке… Еще, говорят, и пластическая операция меня тут надолго задержит, лицо у меня, говорят, изуродовано, правда, я его еще не видал, оно в бинтах.
Ах, до чего тут тихо! Только посапывают во сне мои соседи по палате, вон там сияет мини-елочка, светом шипят на меня мини-лампочки, светом холодным, идет он издалека и по пути остывает.
Моя история пока очень ясная, клубок вполне легко можно распутать — от меня к официантке в «Спорте», к той черно-белой прелести, затем к ее ухажеру и к колесам от нашей машины. Кто знает, под какой машиной и где они теперь катят? А возможно, и вовсе не катят и уже не будут катить — брошенные, рассыплются где-нибудь прахом. Вот бы нитью клубка обмотать официантку, ее ухажера и подцепить на нее колеса… А Карольку? Нет, нет, Карольку надо обойти… Но как? Ну, для этого еще достаточно времени. «Вы тут еще побудете, — сказала мне сестричка, а сестричка эта — Каролька, мягкая, кругленькая, выкает мне, как положено, держится со мной довольно официально, может быть, даже слишком, — вы тут еще полежите, у вас переломы, внутренние ранения, пластические пересадки… И вы уже таким, как были, не будете, все станет другим, ведь даже машина после аварии не такая, как прежде. В самом деле!» Вот так она мне и сказала, и уже не раз и не два — с ее стороны это не очень-то деликатно, то же самое она повторила и минуту назад и убежала. Где-то тут в больнице готовятся к завтрашнему дню, сочельнику, кануну рождества, верно, проведут его у такой вот мини-елочки с мини-лампочками. Да, с ее стороны не очень деликатно, что она постоянно твердит мне, как долго я тут еще пролежу… Да, деликатностью это не назовешь… А не говорит ли она так лишь для того, чтобы я тут как можно дольше лежал? Уж не хочет ли она этого? Возможно, наивно, но в Карольке я точно пробудил совершенно беззаветную любовь к себе, возможно, я пробудил ее и в той черно-белой прелести, чего, пожалуй, делать было не нужно. Не нужно было мне превышать, перенапрягать свой радиус действия. Когда на этом одре, вовсе не смертном, я воскресал из забытья, из мглы, из мутной воды, из какой-то смертоносной бурды, первое, что я увидел, была впадинка между грудями, и конечно, Каролькиными. Она стояла, склонившись надо мной, а потом выровнялась, выпрямилась и улыбнулась мне. Я вторично родился на свет, Каролька безмерно этому радовалась — радовался и я, хотя радоваться своему второму рождению в моем положении по меньшей мере сомнительно. Каролька — это фигура, это сила, это ноги, бедра, бока, грудь, лицо, это совершенное творение, пышнотелое создание, что родит и возрождает жизнь… Сначала творение, потом творительница, нет, сначала творение, потом тварь или, может, притвора? Пусть уж оно как угодно, но Каролька пока что творение — и только ради этого стоит дважды родиться, ведь такое творение тянет человека на свет… Только не вытянула ли она на свет обыкновенную тварь?.. Как она была очаровательна, когда устанавливала и убирала вот эту мини-елочку, и как мила, когда сегодня впервые, что я здесь, присела ко мне на постель — это, дескать, запрещено — с листочком в руке.