— С питьем покончено!
— Ну, за это я бы голову на отсечение не дала. Да и ты, пожалуй, не дал бы.
Илавский улыбнулся очень сухо, с большим сомнением.
Когда говорят о людях в возрасте, часто приходится слышать, что у того или иного было пергаментное лицо. Про юбиляра Илавского этого не скажешь, его лицо было из более современного материала. Пергамент, как известно, достаточно крепкий, плотный — все, что закрыто пергаментом, закрыто хорошо, того не видать. Лицо Илавского было затянуто не пергаментом, а, я бы сказала, игелитом, так как сквозь него было видно, из чего это лицо состояло — из синевато-красных прожилок и мышц, так и сяк вытянутых и переплетенных. Сквозь этот игелит было видно и любое движение мысли.
Пани Блажена опять похватала за горло бутылки, признанные среди нас низкосортными.
— С тебя и этого хватит! — сказала она голосом не слишком глухим. — Этого много не выпьешь, — прибавила она, — этого пойла вонючего!
— Уж не ссоримся ли мы? — спросил юбиляр Илавский.
— Знаю, что у тебя на уме…
— Никому неведомо, кто о чем думает, — сказал юбиляр Илавский, и под глазом у него задергалась синевато-красная сетка. — Я не знаю, о чем думаешь ты, и, если позволишь, Блажка, ты и то не знаешь, о чем думаю я. Тебе отлично известно, что так далеко мы еще не продвинулись, чтобы уметь читать мысли другого. Но со временем дойдем и до этого…
— А я знаю…
— Ну так скажи, о чем я думаю!
— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказала пани Блажена, — и чему радуешься… Все знаю… Я уезжаю лечиться в Карловы Вары на целых полтора месяца. Эта старая грымза надолго уезжает в Карловы Вары, думаешь ты, а я тем временем позову, кого захочу, кого она на дух не выносит, и выпьем мы тут за милую душу… — Пани Блажена указала на меня и на всех, кто меня окружал. — Выпьем, когда уедет эта старая грымза, посидим в тишине, выпьем, поддадим как следует, вспомним старое времечко, понастроим разных планов на будущее. Ну, думаешь так или нет? Скажи правду!
— Нет, Блажка, — ответил юбиляр Илавский, глядя на дым от «Кента», который он медленно выпускал из своих синеющих губ, медленно и раздумчиво. — Нет, Блажка, ничего похожего мне и на ум не пришло. Нет, не права ты, подозревая меня в этом… Старая грымза — надо же! Да разве могу я эдак думать о такой молодице, как ты? Не знаю, не оскорбляешь ли ты меня таким подозрением. Мои мысли совершенно о другом. Уж коль ты занялась этим, надо бы наш первоклассный товар оценить.
— Первоклассный!
— Вот именно! А разве нет?
— Оценить?!
— Да, Блажка.
— Оценить можно только то, что имеет положительную ценность. А все это ценности не имеет, потому что это яд. И яд этот отравляет тебя и физически и психически. О какой ценности, о какой оценке ты говоришь?
— Ты права, Блажка, — сказал юбиляр Илавский, уступая жене, — ты права, как никогда! Но рассуди! Я человек точный, ты тоже, мы с тобой точные люди! И у нас есть знакомые, дни рождений, именины, и не только у меня, а если позволишь, и у всех наших знакомых, близких и дальних. Вот что, Блажка, давай с тобой сядем и составим список, когда и кого мы должны поздравлять и что мы возьмем из этого редкостного ассортимента. Не сердись, но я бы даже осмелился на каждую из этих бутылок повесить листочек с именем и датой, да и адрес не помешал бы. И составил бы эдакий личный, индивидуальный планчик. Теперь без плана и личная жизнь идет туго. Говорю тебе от души, Блажка, поверь мне! Мне эти напитки ни к чему, потому и предлагаю тебе: личный, индивидуальный планчик…
Все так и было, уважаемые коллеги.
Супруги Илавские, юбиляр и пани Блажена, сели — с карандашом в руке и бумагой перед собой — и составили этот личный, индивидуальный планчик надолго вперед. Насколько точно — не помню. Да и не в этом дело, главное, что бутылки с вином и те, низкосортные, должны были остаться дома, а мы были определены, размечены, как положено, и теперь каждая из нас знала точно, когда и к кому пойдет: на горлышко нам привесили по бирке с указанием имени и даты. На моей бирке стояло: «13 мая. Матей Мазур». Никакими дополнительными сведениями ни о дате, ни о Мазуре я не располагаю — это знали, вероятно, только супруги Илавские, но вполне возможно, что 13 мая у Мазура был день рождения, а сам он числился среди знаменитых, выдающихся друзей супругов Илавских. Нас, исключительных, вместе с бирками засунули в коробки, и коробки закрыли.
На кухонном столе стояло нас, помеченных и запланированных, штук тридцать, а то и больше, с бирками на горле всего только девять. А потом супруги Илавские соответственно стоимости разместили нас на стеллаже в «хранояде». Погасили свет и «хранояду» закрыли. Но прежде чем это случилось, между ними произошел очень любопытный разговор о том, что шпайза[35], дескать, неверное слово, чужое, примитивное, что это, дескать, следы косности.