— Ну и порядочки там были! — сказал Шебень.
Пани Блажейова улыбнулась. Может, и сейчас такие же.
— В долине турбаза, — рассказывал Шебень, — но туристов тогда не было. Турбаза-то никудышная. Добираться к ней надо пешком — кто же потащится? Охотников не больно много… К тому же там тесновато, не проведешь ни собрания, ни политучебы, ни совещания, ничего. Все устраивают в деревне, в старом замке. А когда нет туристов, заведующий спускается домой за товаром, снаряжением, продовольствием и тащит наверх на собственном горбу. Ну, скоро все переменится, построят канатную дорогу, шоссе, тогда можно будет доехать туда на машине… — Шебень повернулся к Блажею. — Вас я не запомнил, — сказал он ему, — но вы поступили правильно, умно, что оставили супругу лежать на снегу там, под Длинным горбом, прикрыли ее курткой, свитером, рубашкой и рванули вниз, к турбазе. Турбаза, конечно, под замком… Говорят, заведующий спрашивал вас.
— Спрашивал, — кивнула пани Блажейова.
Лицо Блажея с темнеющим, гладко выбритым подбородком вспыхнуло. Его душила злоба.
— Говорят, он вас спрашивал, когда вы уходили в горы, нужно ли ему вернуться на турбазу, но вы не захотели. Мол, ни в коем случае. Мол, зачем? — Шебень повернулся к Блажею. — Вы правильно сделали, что оторвали ставню, вышибли ногой окно, влезли внутрь и позвонили заведующему в Милохову. Я как раз был у него, мы возились со свиньей, и он, Феро, заведующий турбазой, сказал мне: «Матей, дела плохи». — «Что за дела, — говорю, — где?» — «Наверху, в долине. Надо туда немедля!» Ну, пока Феро рассказывал, что наверху, в долине, случилось, мы сняли фартуки, сказали то, се, отдали, как говорится, распоряжения, что делать со свиньей. Снегу было много, перед рождеством выпал, но по такому снегу ни на лыжах, ни на лошади не проехать — хотя наверху он уже затвердел и мог выдержать. Вот я и подумал, пока мы туда доберемся, из той бабы — извините, пани Блажейова! — из той бабы дух вон, притащим на санях покойницу, разве что новые спасательные сани испробуем. Ну, значит, пошли. Иной раз, когда человека что-то гонит, в нем словно какой самогон залит, горючее то есть. Вот и мы вместо обычных шести часов с хвостиком, а то и семи протопали меньше двух. А там лежали вы, пани Блажейова… «Дышит!» — обрадовался Феро. «Правда, дышит, и то слава богу!» И вот вы здесь, пани Блажейова, я очень рад, вы хорошо выглядите — и я могу спокойно идти восвояси.
Стана Блажейова дрожала. Никто по ней ничего не заметил, хотя в комнате было еще семь человек и все могли видеть, что она бледнеет и краснеет, а руки у нее беспомощно лежат на столе около тарелочки с начатым куском ветчины, но никто не заметил, что она дрожит всем телом. Она вдруг перестала беспокоиться о том, как бы не рассердился муж, в ней загорелась радость. Все уже позади, и его гнев, и злоба, он примирился, но он не должен примириться, нет! Хорошо, что явился сюда этот пан Самогон! Хорошо, что она сказала тогда мужу правду, что не жалела его, ведь он-то ее до этого тоже не пожалел.
Литра доброго самогона хватило ненадолго. Пили восемь человек, и выпили все.
Пора принести вино, решил Блажей, поднялся и вышел.
— Да, вот как это было! — сказал Матей Шебень.
— Янко, прошу тебя, — сказала пани Блажейова мужу, ища его глазами, лицом и даже руками на столе. — Пожалуйста, принеси вина!
Шебень изумленно посмотрел на нее, что это она говорит, ведь Блажей уже вышел.
— Как там сейчас, пан…? Извините, я все забываю ваше имя!
— Шебень, Матей… Где, прошу прощенья?
— Там у вас, в Милоховой. И наверху, в долине? — Она повернула к нему лицо, но как-то неуверенно.
Шебень тоже почувствовал неуверенность и страх, почему она смотрит на него лицом, а не глазами. Глаза бегают, не смотрят… Тогда у него не было времени рассмотреть ее, она лежала вся разбитая, он с заведующим Феро положил ее на сани, и они заторопились. Санитарная машина уже ждала ее в Милоховой. Страшно подумать, как она падала с обмерзших, заснеженных скал, оттуда из-под гребня у Длинного горба.