— Из-за этого ты и потерял жену?
Они пошли танцевать. Оркестр играл что-то народное, вспоминались корчмы, танцы, залы, столбы пыли из-под танцующих ног. Нечто такое, что оба они почувствовали себя, как в те времена, когда ходили на балы пожарников и тому подобные танцульки.
— Из-за этого ты истрепал нервы, потерял дом и покой?
— Да нет.
— А все-таки как?
Вика повел плечами.
— С той надписи, с того армянина все и началось. Жену это обидело, она была богомольная, суеверная, нетерпимая — мол, как можно, как можно так богохульствовать, евангельские чудеса — и вдруг какой-то мост, «колоннадный» там или «неколоннадный», и всякое такое… Я ее обругал, сказал, что они принесли нам чудо, может быть самое большое, которое когда-либо случалось, — каждый может встать и идти, даже если он вконец разбит параличом фашизма… Ну, и пошло, ссора за ссорой, перебранка за перебранкой.
В баре из темного угла приятно звучала музыка, вызывавшая в памяти деревенские корчмы и танцульки, на брюки и на ноги ложились цветные пятна света, у Любы и Вики в ногах были как будто иголочки, они старались вовсю, как могли и как умели, но видно было, что они уже оттанцевали свое. Эти вариации они слышали в первый раз, им было весело, время бежало незаметно.
— Люба!
— Что?
— Уж очень их видно…
— Ноги?
— Да.
— Ну и что такого?..
— Над нами, Люба, стекло, и под нами и над нами, вверху-то зеркало, ты там — вверх ногами, и юбка у тебя там как будто падает. Эта музыка мне напоминает песню «Она свалилась в яму, прямо вверх ногами…».
Люба сделала вид, что не понимает.
— Так у тебя двое детей?
— Да, Ферко и…
— И оба самостоятельные?
— Ферко довольно самостоятельный, ему уже восемь.
— А маленькая?
— Эва?
— Да.
— Ей скоро пять. Жена приучила их к самостоятельности, потом сбежала.
Люба отпила вина.
Официант принес кофе.
Вика прикурил Любе сигарету.
Люба отпила кофе.
— Что мне нравится в тебе, Люба, не сигарета, конечно, а то, что ты… Мне нравится, Люба…
— Что тебе нравится?
— Если пойдет дождь, ты сообразишь спрятаться и под водосточную трубу.
Люба не сочла это оскорблением, она засмеялась так громко, что за соседним столиком на нее оторопело оглянулась молодая парочка.
Люба мне нравится, подумал Вика, с ней хорошо. Вон молодая парочка — они должны отбирать, что сказать друг другу. Не то что мы… Мы можем говорить, что угодно… Вика оценивающе посмотрел на Любу. Не первой молодости, но и не стара еще, об этом и речи быть не может. Год была замужем за каким-то студентом, он ее бросил, ушел к другой и, говорят, больше жениться не собирается. Набрался немножко здравого смысла, осторожности… Может быть, и от Любы, не все ли равно! Ей хочется замуж, но она всегда и даже здесь делает вид, что это для нее не самое важное.
Люба молча курила сигарету, пила вино, кофе, смотрела вокруг себя с солидным видом — еще более солидным, чем этот солидный бар смотрел на своих посетителей.
— Что с тобой, Люба?
— Пойдем?
— Домой?
— Нет, погулять.
— Мы уже гуляли.
— Пойдем еще!
Ушли и довольно долго бродили по раскопанным улицам, погруженные в себя. (Несколько дней не было дождя, улицы подсохли, кучи земли, выброшенной из мокрых котлованов, тоже высохли, в воздухе чувствовалась предвесенняя прохлада.) Они ходили, бродили, выслушивая замечания от пьяных, постарше и помоложе их.
После этого день бежал за днем, неделя за неделей, иногда Вике было немного досадно, что его Ферко все не приводит друга. Вика и сам не знал почему, но в присутствии Любы он забывал про сына и про Эву, и, только когда он видел глыбу бетона, ему приходило на ум пештянское «Встань и иди!». Время шло, на Смарагдовой улице перед корпусом 4 «Б» светились фонари дневного света; Вика возвращался домой вместе с Любой.