Через несколько дней появилась другая, не напечатанная, а написанная от руки: ШТЕФАН ГУЛДАН. Гулданы переехали из Кошиц, и в душном корпусе 4 «Б» им, особенно Гулдану и его сыну Мариану, стало не хватать былых воскресений.
Четыре дня подряд, со вторника до пятницы, дул сухой ветер, гнал пыль и мелкий песок, серо-коричневые облака и коричневые тучи, взвинчивал, напрягал, дергал нервы, предвещая злую засуху и грозы. Желтое солнце светило мутным светом.
Отлично, сказал себе в воскресенье Гулдан в Зборовской крепости, посмотрел на коричневые стены, вынул из вещмешка консервы «Камбала», открыл и положил ножом на хлеб кусочки пропитанной маслом рыбы сыну Мариану и себе. Сухой ветер, гроза, холодный дождь были для него лакомством. Вчера ночью лило как из ведра, может, и сегодня тоже соберется дождь. Солнце горячее, выглянет — сразу обдает жаром, будто открыли дверцу печки. Здесь хорошо. Хочешь не хочешь, а без настоящего-то человеку жить нельзя, подумал он, но и поход в дальнее прошлое иногда не повредит. Ему даже казалось, что вернее было бы называть не поход, а «сход» — ведь ты как бы спускаешься, сходишь по ступенькам истории в давние, очень давние времена. Впрочем, пусть будет поход, чтобы не было путаницы! По этим ступенькам и в это самое прошлое он уходил от повседневной суеты сует. Сухой ветер, громы и молнии, холодный дождь — это хорошо, хорошо сидеть на холодном камне и смотреть на старые пожелтевшие и побуревшие стены, лучше дать отдохнуть нервам здесь, чем видеть праздно шатающихся парней с карманным радиоприемником в руках или под мышкой, которые тупо смотрят перед собой, ничего не воспринимая, и слушают какое-то подобие музыки или спортивный репортаж. «На, поешь!» — протянул он Мариану большой ломоть хлеба с горками промасленной рыбы. Ведь речь шла и о том, чтоб Мариан не приучался шалопайничать. Карманный радиоприемник! Транзистор! «Транз»! Не хватает, чтобы он расхаживал с ним по улице… Тут его кольнуло предчувствие, что в один прекрасный день он еще увидит Мариана, уходящего на улицу с транзистором под мышкой.
— Спасибо, отец!
— Чего? За что? Ешь на здоровье!
— Рыба вкусная.
— Конечно, вкусная….
Холодный ветер гудел и завывал в коричневато-седых стенах, свистел и шуршал в деревьях, растущих на развалинах, мчал по небу над яркой зеленью земли темные синевато-серые тучи, низко нависшие над лугами и полями.
— Это старые стены, — сказал Гулдан и откусил залитый маслом хлеб с камбалой. — Уже лет триста как крепость сожгли и разрушили. С тех пор все здесь разваливается, зарастает мхом, травой, деревьями, разваливается, как эта рыба.
Мариан смотрел на зеленую долину, жевал камбалу с хлебом и не слушал отца. Старинные крепости, замки, каменные и деревянные старые костелы и часовни были ему не по душе, как не по душе была и минеральная вода, ценный, дескать, продукт здешней природы. Он просто таскал ее в вещмешке в пластмассовой фляжке и у очередного источника выливал старую и набирал новую, свежую. И чего он ее таскает? Мариану было непонятно, зачем отец, электротехник, завел привычку каждое воскресенье ходить в турпоход. И откуда он про все это знает? И знает ли на самом деле? Рассказывает, будто у него солидные сведения… Через минуту Мариан спросил:
— Неужели это правда?
— Ты о чем?
— Да об этих голубях!
Гулдан вспомнил кладбище, подгнившие и поломанные деревянные кресты, высокую траву, пихты, что растут над павшими вот уже сорок с лишним лет. Ему стало тоскливо, и он сказал:
— Говорят, правда. Кладбищ с той войны здесь осталось несколько, и рассказывают, будто кое-где захороненные солдаты выходят из земли, осматриваются, перекликаются друг с другом, а потом превращаются в белых голубков и улетают высоко и далеко. А повелось это издавна. Когда-то в стародавние времена жил в этой крепости некий Мако. Оттого и крепость зовут Маковица. Он повелел жестоко мучить, а потом повесить каких-то оброчных. Прошло время, и стали они улетать с кладбища, будто белые голубки. Говорят, с того, на котором мы были, тоже улетают.
— Не может этого быть!
— Почему?
— Ни оброчный, ни солдат не могут превратиться в голубя. На земле погибло столько крестьян, столько солдат пало — это сколько же развелось бы голубей, да они летали бы тут всюду, негде было бы рукой взмахнуть — всюду массы, армии, миллионы, миллиарды голубей, вся земля была бы сплошной голубятней…