— Может, так оно и есть… В известном смысле…
— Ну что ты… Никто не может превратиться в голубя.
— В голубя — нет, это, конечно, невозможно. А в голубка — другое дело.
Мариан удивленно взглянул на отца, его масленые губы замерли, зубы перестали жевать камбалу с хлебом. Он понял и испугался, что понимает такие диковинные вещи. Потом снова начал есть молча, осторожно, чтобы хлеб с камбалой не унес его из диковинной страны, где человек превращается в голубка и летает, а если кто-то из живых спугнет его, несется в голубое небо. Он вздрогнул от этой мысли, а когда задумался, ему стало страшно. Поджал ноги в вельветовых шортах, полосатых коротких носках и заляпанных грязью кедах, поежился от холода и снова принялся за камбалу и хлеб.
— Озяб?
— Нет!
— Не обманывай!
— Мне на нос упала капля. Не пошел бы дождь.
— Доедим и отправимся дальше.
Уходя, Гулдан и Мариан оглядывались на коричневато-серые стены, утопающие в сочной зелени, освеженной дождем. Крепость исчезала, терялась среди деревьев.
Гулдану разговаривать не хотелось, и он предоставил Мариана его собственным мыслям. Отец планировал, куда еще поведет и что покажет сыну. Надо сходить на место, где сорок пять лет назад была битва. Здесь было русское войско, остались кладбища… Когда они уже подходили к первым домам, он сказал об этом Мариану и добавил:
— Тогда крепость тоже пострадала, и, говорят, изрядно. Досталось и костелу, и замку, и ста липам — сходим туда, посмотрим.
— Ста липам? Где это?
— Там, где зборовский замок Ракоци и Маковица, замок графа Эрдёди, там и стоит сто лип, как память о тех днях, и этой памяти мы приобщим сей день… — продекламировал Гулдан.
— Отец, откуда ты все взял?
— Откуда, откуда… Это написал какой-то неизвестный, давно забытый шаришский стихоплет, а вот и липовая аллея. — Он показал рукой. — Не знаю точно когда, лет сорок шесть — сорок пять тому назад, еще в ту мировую войну, аллея пострадала во время боев, погибло несколько лип, пострадал и замок Ракоци…
Войны оставляют раны на деревьях, зданиях и на людях, подумал он и, когда они подошли к глубокой, длинной и широкой яме, посмотрел в пытливые глаза Мариана и почувствовал, что его бросило в пот, как бывает от неуверенности; он посмотрел вверх на разбитый костел, пострадавший в первую мировую войну, потом опять в яму, где виднелись остатки кирпичных и каменных сводов, на кучи земли, деревянную будку, дощатый забор.
— Могу я вас спросить? — обратился он к тощему дядьке, старому и седому, как эта земля и камни.
Дядька услышал, прожевал кусок хлеба, вышел из-за будки и подошел к ним поближе. Седой, перемазанный глиной, лицо обросшее, серое от щетины, руки в карманах.
— Могу я вас спросить?
— Добрый-та день! — У дядьки был заметен шаришский выговор.
— Добрый день!
— Дак что вам нужно?
— Прошу вас, скажите, где же замок? Большое, огромное такое здание? Мне думается, он был где-то здесь, или я ошибаюсь?
Дядька усмехнулся, пожал плечами.
— Где же он?
— Был да весь вышел. Костел-то вон еще стоит, — сказал дядька и показал на обшарпанные башни, одну повыше, другую пониже, обе давно без кровель, на остов костела, прикрытый временной высокой крышей. — Там сейчас склад, в костеле-то.
— А где же замок?
— Дак разобрали, дак как война кончилась, дак сразу в сорок пятом — знаете, материал, кирпич, дак, значит…
— Разобрали?
— Дак…
— Кто?
Дядька пожал плечами.
— А здесь что будете строить?
— Дак универмаг.
— Универмаг, вот оно что.
Дядька заметил их растерянность и удивление, заметил, что Гулдан рассержен, а у сына какое-то недоверчивое любопытство. Он понял, что это туристы, но кто их там этих туристов разберет. Кто знает, чего они все выспрашивают? Кто, мол, растащил кирпич из замка? Кто взял, тот взял. Не съел же. Построил себе дом… Ему хотелось поскорее избавиться от Гулдана и его Мариана — шли бы своей дорогой, — и он спросил:
— А липы смотреть не пойдете?
— Липы?
— Дак…
— Пойдем, а что? Липы вон они. Там стоит сто лип… Сто лип.
— Дак тринадцать…
— Как так? — Гулдан побледнел. — Что случилось? Осталось только тринадцать?..
— Дак тринадцать… — Тут дядька вытянул перед собой руки, сжал кулаки и начал двигать ими, будто вгрызаясь острой пилой в толстую колоду, хорошо отточенной поперечной пилой. — Тринадцать…
В ушах у Гулдана зашипела и зазвенела пила, он сказал Мариану: «Пошли!», дядьке: «Прощайте!» — и заторопился к старым, высоким и раскидистым липам.