Пани Стана, его жена, минутку постояла в передней. Каштановые волосы, белое лицо, углы губ слегка опущены, нервные тонкие пальцы водят по коричневой, с редкими зелеными узелками юбке. Потом оторвались и побежали вверх, к серо-коричневой блузке, потом опять вниз, к юбке. Стана повернулась туда, где чувствовала комнату. Дети там, готовят уроки. Сегодня все встали рано, наверное, из-за затмения. Почему он ушел? Неужели не мог остаться? Плохо, когда человек не видит. Иногда это ох как плохо. Она опять подумала о муже и его словах, что свет начнет отступать и потом опять вернется. Может быть, он ушел так рано, чтобы не рассказывать ей ничего об этом убывающем и возвращающемся свете? Слепому худо, очень, очень худо. Не потому даже, что он не видит, но люди такие вежливые, такие осторожные, каждый слово сказать боится, как бы не обидеть, не затронуть слепого. Собственный муж осторожничает, дети тоже научились у него, привыкли — как он — избегать в разговоре упоминаний о свете, темноте и красках. Муж выводит ее гулять, когда хорошая погода, они ходят по улицам, иной раз мимо магазинов, гуляют то днем, то ночью, и он рассказывает ей, что происходит на улицах, что выставлено в витринах, но обо всем рассказывает каким-то не своим, тусклым, неискренним голосом… В его рассказе все какое-то серое — ткани, неоновые рекламы. Только когда говорит о межпланетной станции, которая летит к Венере, в его словах появляется словно бы немного солнечного света, сияния, а так — все серое. И телевизионные передачи, хотя он старается приукрасить их, да так, что дети начинают над ним хохотать. Наверное, и правда надо купить еще один телевизор, поставить его, чтобы дети не злились. Неужели у него не нашлось бы слов рассказать немного об исчезающем и прибывающем свете солнца, только о настоящем свете и настоящем блеске? Сиянии? Может, он и спешил, чтобы ничего не рассказывать ей об этом. Тут уж не отговориться тем, что-де солнце испорчено, что оно не работает, как иногда говорит про телевизор. Может, он сам его и ломает? Нет, конечно нет, дети бы узнали, они бы заметили… Просто телевизор — организм более нежный, чем человек…
— Который час, дети?
— Пятнадцать минут восьмого.
— Восемь минут восьмого.
Шестнадцатилетняя долговязая Бела и одиннадцатилетний коренастый Мило готовили уроки — Мило за маленьким столиком, Бела за большим. Мило смотрел не столько в книгу, сколько на кусок закопченного над свечкой стекла, Бела держала темные очки, тоже закопченные, потому что отец сказал ей, что солнце будет светить тем резче и контрастнее, чем меньше серпик от него останется.
— Погода хорошая?
— Нет, мама.
— Облачно.
— Может, еще прояснится?
— Вряд ли.
— Скорее всего, нет, мама.
Пани Блажейова повернулась к двери, ведущей на кухню, вошла в нее и медленно и осторожно принялась убирать со стола остатки завтрака: булочку, кусок хлеба, масло, пустые тарелки и чашки.
Утро было пасмурным, особенно между седьмым и восьмым часом — до семи на совершенно ясном небе сияло солнце, а к семи как раз там, где должно было быть затмение, небо затянуло тяжелыми темными тучами. Ветер гнал их с востока на запад, горизонт затянуло туманом, туман покрыл деревья, лес и небо на такую высоту, что солнце нельзя было увидеть ни в окно, ни с крыши, ни со строительных лесов. Бурые, темные тучи наползали на синеву небосвода, липли к ней лохматыми лоскутами, старались закрыть всю.
Оттуда все будет видно, если погода улучшится, думал Мило Блажей, сидя над учебником истории с кусочком закопченного стекла в руках. Только бы прояснилось… Он представил дом в высоту, если подняться еще на четыре этажа, на большую плоскую крышу. Забраться проще простого: на балконе верхнего этажа есть железная лестница на крышу. Она хоть и ржавая, но выдержит, и ведет прямо наверх, туда, где целый лес телевизионных антенн, крепящих их проводов, отдушины, трубы, машинное отделение лифта, вот там-то было бы в самый раз… Но еще лучше… Если бы… Он смутно представил себе, какое счастье быть где-то с астрономической экспедицией, ощутить древний животный страх, что солнце исчезнет, а с ним — всяческая жизнь, побороть этот страх как проявление глупости и встать под ясным небом, меняющим цвета от желтого до фиолетового и темно-синего, увидеть днем сияющую Венеру и другие более крупные звезды, которые в это время окажутся на небе, почувствовать, как в желто-серых сумерках падает температура. Мило вдруг позавидовал людям, для которых огромное счастье заключено в наблюдении за сверкающей серебристой солнечной короной и ярко-красными протуберанцами. Вот бы… Но может, когда-нибудь… Он сам не знал что, но перед ним забрезжила какая-то неясная, манящая надежда. Говорят, что, когда солнце появляется снова, тогда астрономы и те, которые их окружают, вопят от радости, что солнце вернулось, не исчезло где-то во вселенной… Глаза Мило перебежали с закопченного стекла на текст в учебнике истории: «В первой половине XVI века была изобретена ножная прялка, и в конце XVI века была изобретена прял…» — Мило перепутал строчки — «…в конце XVI века усовершенствовали ткацкий станок. Тем самым было облегчено и ускорено производство тканей». Господи, какой бред! Ясно, что не замедлено… Он подпрыгнул на диване, улыбнулся, посмотрел на Белу.