— Бела!
— Ну!
— Голландец!
— Вот так-то лучше!
— Солнце и в самом деле откалывает номера — пыжится, натягивает на свою округлость черные трусики.
— Файоло, ты…
— Что надо, да?!
— Высший класс!
Потянуло легким ветерком, потом ветерком посильнее, на крыше корпуса 4 «Б» он качнул антенны, черные плоские провода, взлохматил двух воробьев, сидевших за трубой. Ветер принес тяжелый угольный дым, закружил его вокруг будки машинного отделения, потом пригнал с недалекой стройки желтоватую пыль.
— А ты, Голландец, знаешь кто?
— Что, тоже высший класс? — не сразу отозвалась Бела.
— Щека у тебя, знаешь что?
— Ну?
— Как эдельвейс.
Бела дернула плечом.
— Нет, не понимаешь, нежная такая, гладкая.
Она дернула плечом снова, улыбнулась.
— Когда я был в Беланских Татрах на Глупом, я там нашел такой нежный эдельвейс, чистый бархат, велюр.
Брат Белы, Мило Блажей, нетерпеливо ждал дома у окна и смотрел в квартиру первого этажа на другой стороне узкой Смарагдовой улицы, где старая женщина, открыв окна, взбивала перины и раскладывала их на столе, по стульям и креслам. В руке Мило держал закопченное стекло и не мог понять, что есть люди, которых совершенно не интересует это почти полное солнечное затмение. Может, некому было рассказать ей, что сейчас произойдет, а может, она и знает, да не обращает внимания — мало ли что на свете бывает, ей какое дело! Мило пристально смотрел, как старуха сует подушки в окно. Вот бы Бела была вроде нее! — подумал он. Плюнула на затмение и вернулась с крыши домой!.. Он боялся, что лунная тень уйдет и все кончится. Беспомощно посмотрел на черное стекло в руке.
— Как погода?
— Хорошая, мама!
— И солнце светит?
— Пока да, но свет уже слабеет.
— Слабеет, в самом деле?
— Да, слабеет.
— Мило, а как там, на улице? Расскажи мне! Я когда-то слыхала, что, когда вот такое затмение, свет становится серым, потом желтым, затем фиолетовым, а по земле, по стенам, бродят какие-то тени.
Мило взглянул в окна на другой стороне Смарагдовой улицы и повернулся к матери.
Она сидела у столика, выпрямившись, как будто вот-вот хотела подняться, уйти и взяться за работу.
— Нет, мама, — сказал он. — Ничего такого я не вижу.
Он опять повернулся к окну, посмотрел на разложенные перины.
— Ничего, мама, только везде как-то серо. — Улыбнулся при виде белой простыни, на которой темнело продолговатое коричневое пятно. Там тоже, наверно, был фантастический протуберанец!
— Но затмение еще не дошло до кульминации, правда?
— Да что ты, мама! Конечно, нет. Куда там! Сейчас половина девятого, а кульминация наступит только без десяти девять… — Он взглянул на мать.