Благодаря пунктирно намеченным нескольким сквозным (порою пересекающимся) сюжетным линиям, а также внутренней связи между отдельными новеллами и эпизодами Беднару удалось проследить в развитии основные характеры своей книги, на примере частных судеб поднять многие злободневные, имеющие всеобщее значение моральные вопросы; ему удалось достичь большей, чем это возможно в обычном сборнике рассказов, глубины социально-психологического анализа и многомерности изображения действительности, одним словом, несомненно, придать своему мозаичному произведению некоторые черты сложнейшей эпической формы — романа.
Одна из последних дневниковых записей Эмы Клаасовой в романе «Стеклянная гора» такова:
«И мы должны, как Милан Калиш, сделать из своей жизни мост к будущему человечества. К этому следует стремиться каждому человеку, и если ему это удастся, то он проживет не зря».
Слова эти звучат как кредо самого писателя.
Святослав Бэлза
ЛУЧИНЫ
Да, в прежние времена все было по-другому. И Мартин приезжал на белом коне, да не какой-нибудь Мартин, а святой. Сегодня над этим многие посмеиваются, а ведь куда как было красиво, это только нынешним все нипочем. В старые времена, не то что теперь, с началом ноября ударяли морозы, а к Мартину холмы, горы — все белым-бело, красота. Будто белым плащом укрыто. Святых Мартинов, как сказывали, было несколько, но тот, о котором речь, — зимний. Мечом рассек он свой плащ, половину отдал прозябшему и уж, верно, ободранному как липка нищему, а вторую половину оставил себе и ускакал куда-то на коне. Ишь ты, какой святой — на коне! Да, так оно было, на красивом белом коне приезжал Мартин, все укрывал белым плащом — летнюю пыль да осеннюю грязь, самое доброе расстилал поверху, чтобы людям забыть про пыль и грязь, все одевал — села и поля так и серебрились, белым своим плащом загонял он людей в избы к теплым печкам, а детей на печку. Не то что теперь, когда снега не дождешься ни к рождеству, ни под Новый год. Дед-мороз и тот чего-то не объявляется, ему поди не по себе в этих слякотных местах, того и гляди сани и лошади завязнут в грязи. Все было по-другому, у людей были свои заботы: сколько пряжи набралось, сколько пера, вот уже начали бочку капусты; тогда думали, как скоротать долгие вечера да хватит ли дров и на будущую зиму. Ну, а если не хватит, значит, надо этой зимой навозить — весной, летом, осенью других дел достанет, в лес не поездишь. Вечера бывали длинные, морозные, снежные, в избах девицы и женщины пряли, щипали перо, а светила им лучина… Да, лучиной звалась, не лампочкой или там лампой дневного света… Свечки и лампы, на них мода пришла потом… Без малого восьмидесятилетний Мико (конечно, уже пенсионер) стоял на площадке перед дверью, уставившись на дыру в стене, и не мог понять, кто посмел сотворить такое — выдрать из стены выключатель. Поди выкинул его, негодник этакий, а выключатель-то был новехонький, только-только его поставили, чтобы людям и вечером и ночью на лестнице было светло… И ведь зима на подходе, время темное… Знал бы этот паршивец, каково было при лучине…
Загудел лифт.
Мико вздрогнул. Когда это его починили? Не ездил поди-ка больше года… Мико двинулся вниз по ступенькам. А другой выключатель поставить не могли? От работы у них руки бы не отсохли.
Лифт все гудел. А погруженный в воспоминания о лучине Мико медленно спускался по лестнице.
Этажом выше открылась и захлопнулась дверь лифта, И он снова загудел.
Вот шкодник, все сердился Мико, такой может и лифт сызнова испортить, сломать, такой вырвет, выдернет из стены выключатель — и человеку лезет в голову всякая блажь вроде лучины… Семья у них была большая, многие растерялись по свету, но и здесь родни пока хватает… Да, долгими бывали студеные зимние вечера, на столах кучи пера, в избах шелестели веретена и прялки, от пера подымалась пыль и свербило в носу, а сколько разговоров да сказок, и случалось тогда разное. Сейчас тоже, конечно, случается… Прадед старого Мико носил еще такие вот длинные седые волосы; смазанные жиром, они падали ему на спину и плечи, и ворот галены[4] у него был всегда засаленный, потемневший. Вечерами сиживал он на табурете и плотничьим топором расщеплял на чурбанчике поленья на красивые длинные лучины, потом колотил по ним обухом, по всей длине стучал, уколачивал, чтобы медленнее горели и лучше светили. Как-то в один из таких вечеров сорвался у него топор да ударил по ноге. Он только ахнул, а чтобы не заметили, начал: