Бывший бухгалтер Мацина сидел в мягком кресле, раздумывал о собственной жизни, подводил итоги, все взвешивал, беспокоили его лишь короткие сомнолентные приступы (в основном они) и кое-какие другие мелочи. Вот, например, должен прийти художник, должен прийти поглядеть на Данаю, и доктор придет, и еще эти письма — с ними тоже надо как-то разделаться… А что он теперь: давно разведенный, дети — кто женат, кто замужем, всегда в шлепанцах, в этом старом толстом теплом халате, в голове то и дело туман, сомнолентные приступы — уж не сахарная ли это болезнь? Бухгалтерия — вот это наука, он, как доктор права, коммерческий инженер, он и то еще не постиг всех тонкостей этой науки, а нынче что? Всего-навсего строитель и дедушка, Ирен с весны в Кошицах, возможно, там и останется, у него теперь только внучки, Данкины, Данушкины дочки… Даная и Данушка, удивительная случайность! О, вот это случайность — а возможно, и нет… Он перевел глаза на черный сатин с белыми монетками и долго смотрел на него. Боже, где те времена, когда он возглавлял бухгалтерию в «Карпатоданубии», вращался в обществе, один шаг до генерального, большая прекрасная квартира, на стенах картины… Ушли, растаяли… И вот он один… Мацина не мог отвести глаз от черного сатина, потом всего лишь на минуту прикрыл их, вздремнул и тотчас проснулся. Батюшки! Лошадник-истопник Тадланек уже топит?
Пришел знакомый художник.
Мацина ожил, побежал к радиаторам, к одному приложил толстые пальцы, подбежал к черному сатину.
— То, что на этом свете чего-нибудь да стоило, товарищ маэстро, все уже бывшее; весь мир, как и я, страдает опасными сомнолентными приступами, на него надвигается сахарная болезнь, он будет потреблять инсулин, люди перестают быть людьми, сливаются в массу, а на что годна она, масса? Ни на что. Даже вот это не из массы…
Он сдернул сатин (то был дамский халат), бросил его на кресло и указал на картину.
На холсте мифическая сцена: нагая Даная полулежала-полусидела и мечтательно, робко, но, главное, с сияющими глазами принимала бога Зевса, нисходящего с ясного неба золотым животворным дождем. Дождь имел странную форму — сквозь прореху в могучем своде весело сыпались не капли, а дукаты.
— Может быть, в этом и есть наибольшая ценность картины, — сказал Мацина и толстым пальцем постучал по золотой монете, — а может, и нет, теперь трудно сказать… А вы, товарищ маэстро, что думаете? Это Даная!
— Вижу, — сухо сказал художник, поскреб по щетинистой бороде — один волос темный, другой серый — и так же сухо улыбнулся.
Улыбнулась и вся Мацинова фигура, приземистая, тучная, слишком толстые руки и ноги, круглая голова, чересчур светлые, почти бесцветные серые глаза, невыразительное лицо, а веки снисходительно прищурились. Он оглянулся на маленький секретер, на стопку писем.
Картина была прислонена к книжному шкафу, а в трех шагах от нее стояли Мацина и его знакомый художник, стояли довольно долго.
Черный сатиновый халат с белыми монетами висел на кресле.
— Ну, что скажете, товарищ маэстро? — снова спросил толстый Мацина и прикрыл глаза.
Художнику показалось, что они ему подмигнули.
— Это Даная!
— Вижу.
— О, она давно написана, прошу прощения, товарищ маэстро, в средневековье, позднее ее писал Тициан, потом Корреджо, прошу прощения…
— Но не эту.
— Нет-нет, прошу прощения, нет, этого я — увы! — не берусь утверждать. — Мацина улыбнулся. Он заморгал и тем оживил отяжелевшие веки. — Это писал Вах, Альберт Вах, выдающийся живописец, тут подпись. Ну как вам, товарищ маэстро?!
Живописец смешался (ему еще никогда не доводилось слышать о своем коллеге Альберте Вахе), и волей-неволей худые плечи его вздернулись до самых ушей.
— Да, гм…
— Что «да»?
— Да, гм, ничего.
— Однако любопытно, правда? — спросил Мацина художника и заморгал на него глазами. — Вот это тоже любопытно. — Он указал на сатиновый халат, желая создать впечатление, что его не волнует ни оценка Данаи, ни продажа картины. — Это так же любопытно, как и Даная. А для меня, пожалуй, и того более. Даная — золотой дождь — любовь за деньги, деньги за любовь… Не принимайте это всерьез, товарищ маэстро! Ведь это нечто вроде насмешки над любовью, продажной и купленной… — Мацина ненадолго задумался. Он все равно не купит картину, подумал он о своем знакомом художнике, сам-то он, поди, не располагает деньгами, а вот, может, знает такого, кто меняет любовь на дукаты или дукаты на любовь, — может, у того знакомого сейчас как раз золотые времена, и он захочет приобрести ваховскую Данаю. И ему ведь когда-то в жизни везло, вот он и купил себе Данаю, тогда она казалась ему твореньем искусства. А теперь? Н-да… Но Даная ждет и дождется еще своего остолопа. Покуда свет стоит, не переведутся и люди, для которых это будет твореньем искусства. — Да, это весьма любопытно, товарищ маэстро… Стало быть, если разрешите, конечно, — о!.. когда я развелся с женой и она ушла от меня, то взяла все, кроме детей, на них, видите ли, я имел законное право. Они остались со мной. Осталась со мной и моя младшая дочка Данушка…