— Есть один радикальный способ прекратить кражи мобильников.
— Какой?
— Вмонтировать в каждый аппарат взрывное устройство с детонатором. Если телефон украли — набираешь код, и раздается взрыв. В лучшем случае вору оторвет руки, в худшем снесет лицо, ухо и вышибет мозги. Это принцип противопехотных мин.
— Это чудовищно, вы так не думаете!
— Я так думаю, но это шутка, дурачок.
Наступило Рождество, и с ним пришла радостная весть. Уже полтора года, как на Антонена снизошло «откровение», а он все еще ничего не совершил. Развешенные на стенах бумажные фонарики создавали иллюзию праздника. Изольда купила огромную елку, которую Антонен и все остальные украшали целый день. Гвоздик даже вырезал на скорую руку фигурки святых из дерева. Но Изольда, стараясь не задеть чувства людей других вероисповеданий — мусульман, буддистов, сикхов, — свела к минимуму религиозный аспект церемонии. Она сказала, что отправится к полуночной мессе со всеми желающими, но праздник будет посвящен детству и детям, дремлющим в каждом из нас. Вырядившиеся призраками бомжи подняли большой шум и смешно отплясывали вокруг елки что-то вроде джиги. Зима стояла студеная, государство обнародовало план «Холода» и реквизировало гимнастические залы, казармы, церкви, чтобы разместить там бомжей. Один замерзший на улице мог стоить префекту поста. Тем не менее некоторые, выскользнув из сетей, погибали в пустых домах и подвалах. Когда приходила весть о смерти товарища, Изольда глухим голосом сообщала ее за обедом. Скорбный гул поднимался из-за столов, словно Костлявая незримо витала над ними. Обед превращался в собор обреченных, плечи сутулились, каждый спрашивал себя, кто следующий, подозрительно косясь на соседей. Все спешили опустошить свои тарелки, боясь сгинуть до десерта.
Серым утром в конце декабря толпа изможденных людей, закутанных в старые парки, топталась у входа в «Дом ангелов», ожидая открытия дверей, кофе и горячего супа. Они подтягивались группками, точно армия после войны, хромая, кашляя, сгибаясь под бременем невзгод. Изольда смотрела на них лихорадочными глазами учительницы, пересчитывающей детей у дверей класса. То была обычная публика — безработные в свободном падении, нелегалы, душевнобольные плюс особо колоритные персонажи, от которых в ужасе шарахались остальные. Они иллюстрировали собой парижский закон беспредельной деградации: кем бы вы ни были в этом мегаполисе, всегда найдется кто-то еще гаже, еще отвратительнее. Многие ночевали прямо на тротуаре, дышали свинцовыми испарениями из коллекторов и страдали сатурнизмом. Очередь, ожидавшая у дверей, гомонила нестройным концертом плевков, брани, грязных шуточек. В самом конце стоял молодой еще мужчина, лет сорока, не больше, с огромным волдырем на левой щеке, обмороженными скулами и растрескавшимися губами. Он толкал перед собой коляску, наполненную всевозможным хламом, и выворачивал при ходьбе носки внутрь. Козел отпущения, он только что получил взбучку, вращал глазами и дрожал от холода с потерянным видом, свойственным этой братии. Антонен принял его, записал имя, Фредерик, и все утро не отходил от него, как отец, опекающий самого слабого из сыновей. Он не задавал нескромных вопросов, смотрел с хмурым выражением лица, так хорошо ему удававшимся. Бедолага мялся в нерешительности. Мало-помалу, отогревшись и наевшись, он разговорился. «Непруха у меня», — повторял он, как другие сказали бы «у меня грипп». Говорил он невнятно, после каждой фразы издавал горлом что-то вроде кудахтанья, которое можно было ошибочно принять за смех. Через час он сказал Антонену:
— Слышь, новенький, ты мне нравишься, чувствую я, мы с тобой поладим.
— Ага, будем друг за дружку держаться?
Фредо жил под мостом кольцевой автодороги у Порт-де-Шарантон, возле Венсенского леса, на шоссе Рейи.
— Тут тебе и город, тут тебе и природа. Я ж пятнадцать лет на улице, парень, как один день, хочется иногда зелени.
Антонен смотрел на его лицо, молодое, но уже испитое, в красных прожилках, в рубцах, точно по нему прошлись колючей проволокой.
И вдруг, вглядевшись внимательнее, решил: это будет он!