В одно мгновение.
Это был выбор не хуже любого другого.
Да и не выбор даже, ведь решение кого-то убить приходит само, как любовь.
Потому что это он, потому что это ты.
Фредерик не был худшим из всего этого отребья. Были у него язвы на руках, открытые раны на ногах, фурункул на виске, который не мешало бы прооперировать.
Но ему он годился таким, как есть.
В самый раз.
И Антонен принялся его обхаживать. Он предложил навещать его с целью «логистического контроля» — это бюрократическое выражение понравилось ему своей мутностью. Каждый раз, отправляясь на машине «на промысел», убеждать уличных одиночек воспользоваться услугами центра, он делал крюк, чтобы зайти к Фредо. Тот делил арку под эстакадой с семьей тамилов из Шри-Ланка, бежавших от гражданской войны, которым помогали кузены, жившие в Порт-де-ла-Шапель, в квартале Литтл-Индия. Вечерами аппетитные запахи с их кухни щекотали ноздри. Не больше двадцати метров отделяло их от Фредо. Это было что-то вроде no man’s land между городом и предместьем: зелень пучками пробивалась среди камней, вокруг раскинулся лужок с чахлой травой. Ветер порывами задувал под мост, содрогавшийся от машин и тяжелых грузовиков. Фредо жил на насыпи под аркой. На этом узком холмике он оборудовал себе жилище из подручных материалов, обладавшее главным козырем — крышей, защищавшей от дождя; кроме того, на возвышенности ему не грозили наводнения, и крысы сюда не добирались. Фредо соорудил лесенку, которую убирал на ночь, чтобы не пожаловали незваные гости. Антонен, часто с Марией Каллас, ходившей за ним хвостом, выполнял для него мелкие поручения, справлялся о здоровье, о реадаптации. Слово звучало многообещающе, это был волшебный «сезам». Людей реадаптируют, как винтики в сложный механизм. Фредо, завидев их издали, почитал своим долгом встать и махал им рукой. Этот верзила, всегда тяжело дышавший, был так приветлив, что даже раздражал. Его воспаленные гноящиеся глаза были раздуты, как мячики для пинг-понга, пучки черных волос торчали из ушей. Больше всего бесило Антонена его постоянное шмыгание носом и сопли, блестевшие на губах и подбородке. Он протягивал ему салфетку, бормотал, не повышая тона:
— Утрись, черт возьми, тебе сколько лет?
— Непруха, парень, что я могу сделать? В голове-то у меня так много всего, никак порядок не наведу, скоро лопнет.
Антонен сразу взял с ним властный тон, чтобы не сорваться. Он чередовал теплоту с холодом. У него всегда находилась при себе сигарета, а то и бутылочка безалкогольного пива, купленная в арабской лавке. Ирония ситуации: замыслив истребить отребье общества, приходилось сначала побыть социальным помощником. Он носился с Фредо, помогал ему готовить еду, приносил лекарства, обещал отвести на консультацию в больницу Тенон, чтобы ему прооперировали гнойник на правом виске, предлагал пройти курс дезинтоксикации и лично сопроводил в наркологическое отделение больницы Питье. Он терпеливо слушал его нескончаемый рассказ о невзгодах: двое детей разбились на машине, жена ушла, работу электрика потерял. Антонен утешал его:
— А если найти новую жену? У тебя ведь еще могут быть дети?
— Если бы да кабы да во рту росли грибы…
Это Фредерик твердил постоянно, как мантру. Он цеплялся за эту расхожую фразу, подчеркивая свое бессилие что-либо изменить. В начале февраля он заболел, сильно кашлял.
— Москва — Париж, — повторял он, ухмыляясь. — Проклятые казаки. Ты ведь не бросишь меня, а, мой Тонио?
Он имел в виду волну холода из России, вызвавшую во всей Европе полярные температуры и сотни смертей. Антонен уговаривал его пожить в приюте, где был и медпункт. Фредо не хотел покидать свое убогое жилище, боясь его лишиться. Бродяги готовы были глотку друг другу перегрызть за каждое место, кадастр нищеты ничуть не уступал нашим мэриям. Отчаявшись уговорить своего нового «друга» и опасаясь, как бы он не загнулся от плеврита, Антонен без ведома Изольды и остальных принес ему антибиотики, противовоспалительные препараты, парацетамол. Кашель прошел, температура спала. Антонен ухаживал за ним, как за родным братом, выслушивая бесконечный перечень его бед. Он спасал его, чтобы задушить собственными руками. Он терпел его кашель, его постоянные жалобы, прикидывая про себя, какого числа с ним покончит. Он решился в тот день, когда бродяга обмочился да еще и захихикал:
— Ах ты, пить надо меньше…
Сфинктеры у него отказывали, медики на своем языке называют это крайней степенью недержания. Отовсюду лило и сочилось. Фредерик дозрел, он уже медленно загибался. С ним будет легче, чем с Карабос. Антонен изучал его всесторонне, рассматривал изгиб шеи, жидкие грязные волосенки, точно остатки мха на стволе, тонкие длинные сухожилия, тянущиеся от головы к плечам. Сдавить покрепче — и конец. Фредерик смотрел на него порой, и в его больших растерянных глазах Антонен читал немую мольбу. Он часто употреблял выражение, которое Антонен находил красивым и загадочным: «Горе горькое, неотвязное». Фредо говорил на двух языках: один — для социальных работников — плоский и корявый, состоящий из старого арго и просторечий; другой, более членораздельный, предназначался для доверенных лиц.