— Заведи любовниц, тебе это пойдет на пользу.
Не выдержав нападок, он уходил и запирался в своей комнате. Увы, безнадежно моногамный, он даже не пытался изменять. В них столкнулись два варианта левизны: политика и анархия. Коллективная эмансипация или индивидуальная. Преобразование общества или распущенность нравов. Не раз, лет до десяти, мать Антонена, когда не успевала договориться с няней, брала его с собой в холлы гостиниц, где встречалась со своими мимолетными любовниками. Она оставляла его под опекой портье — за скромное вознаграждение, — с горой комиксов. Вечером, дома, он должен был говорить отцу, что они ходили по магазинам, и тот делал вид, будто верит. Лгал он легко, но от взгляда «старика», взгляда побитой собаки, ему делалось не по себе. Позже он слышал отголоски разражавшихся в гостиной сцен. Адюльтер был для его матери гигиеной души, правом, завоеванным в нелегкой борьбе с мужским превосходством. Сама она, впрочем, отвергала этот допотопный термин — по ее собственному выражению, она «порхала». Ничего личного против мужа она не имела, лишь провозглашала свою свободу, отыгрываясь за века порабощения. Чтобы успокоиться во время семейных ссор, Антонен расстилал и застилал свою постель до тех пор, пока голоса не стихали и муж с женой не мирились, утомившись, на ложе, в котором давно не водилось ничего супружеского. После этого он, в свой черед, приходил в ярость. Тогда родители запирали его в чулане без окон, полном ненужных вещей, которые он бил и ломал все до единой. Потом они заставляли его все убрать. Отец ставил матери в вину мягкотелость сына: что за занятия — вязать, шить да подметать? Она ему — типично мужские вспышки гнева. Ирония в том, что агрессивность досталась ребенку от родительницы, от нее и только от нее он унаследовал эти припадки ярости. Его родители побывали однажды на Кубе, с профсоюзной делегацией Сент-Уана по приглашению Гаваны. Отец был шокирован разрухой, мать же не переставала клеймить Фиделя, настоящего «фашиста» пошиба Муссолини или Франко, с сальсой в придачу. Но вечерами она уходила танцевать одна и возвращалась на рассвете, пропахшая табаком, алкоголем, мужским потом. Отец приходил в ужас, когда молодые люди перешептывались при виде их, свистели вслед его супруге, называли ее Guapa[1] и подмигивали. Эта неделя в тропиках стала одним из худших кошмаров его жизни. Случалось также, что мать, брошенная очередным воздыхателем, искала утешения у супруга и плакала на его плече целыми днями, как маленькая девочка, у которой отняли игрушку. Его отец, убежденный активист, не вписался в 1960-е и 1970-е годы; когда другие исповедовали свободную любовь, уезжали автостопом в Катманду, он печатал листовки и рьяно защищал линию Москвы. Он растратил молодые годы на беспорочную верность Центральному комитету, упустил свое лучшее время. И он наверстывал упущенное, слушал «Флитвуд Мэк», «Грейтфул Дед», «Ху», «Пинк Флойд», «Кинкс», затягивался порой косячком, смотрел в режиме нон-стоп фильмы Годара, Полански, Вуди Аллена, Феллини, Антониони, запоем читал ситуационистов, философов Венсенской школы. Это было даже трогательно — курс ниспровержения задним числом. Когда он врубал на полную громкость Боба Дилана или Дженис Джоплин, его жена ехидно спрашивала:
— Опять твоя стариковская музыка?
По словам близких друзей, ко времени аварии они были близки к разводу: мать, недовольная своей судьбой, только и ждала удобного случая бежать из супружеской тюрьмы. Она влюбилась в профессора философии из Нанта, последователя Делеза, который мог предложить ей более интересную, более насыщенную жизнь. Не исключено, что отец, который был за рулем, намеренно проигнорировал стоп-сигнал. Эти двое взрослых, проповедовавшие сыну свободу, честь и справедливость, своим личным примером перечеркнули каждую из этих ценностей. Антонен чувствовал себя мячиком для пинг-понга, которым перебрасывались родители. Он сохранил от их ссор одну уверенность: энергия — женское качество, слабость — мужское.
У левых родителей часто вырастают дети-консерваторы: их воспеванию бунта малыши следуют буквально и в результате выворачивают их уроки наизнанку. Старики призывали к отказу от табу? Их отпрыски становятся пуританами. Напуганный примером отца и матери, Антонен очень рано решил поставить крест на политике и на любви. Первая, понял он, делает человека идиотом, вторая сбивает с пути. Зато он сохранил от их воспитания вкус к двоичной системе. Его отец делил человечество на эксплуататоров и эксплуатируемых, мать на фаллократов и их жертв, он же разделил его на чистых и нечистых. Они все трое были манихеями. Антонен не хотел пускать на самотек свою жизнь, он хотел ее упорядочивать. Каждую минуту он чувствовал себя ответственным за порядок или хаос в своем мирке. Ему случалось просыпаться ночью, чтобы поставить ровнее стул, расправить складку на занавеске. Как другие дети заглядывают под кровать, боясь притаившегося там чудища, так он высматривал в темноте малейшую перемену обстановки вплоть до теней. Непарный носок в стиральной машине, хлебная крошка, валяющаяся на полу бумажка — все это были нарушения порядка, за которые он краснел.