Очевидная предрасположенность английских писателей вести разговор pro domo sua[2] не дает, однако, оснований подозревать их в островной ограниченности. Британцы, первооткрыватели, первопроходцы, упорные завоеватели и строители крупнейшей в истории человечества колониальной империи, были просто вынуждены учиться умению проникать в «земли чужой язык и нравы», и английская литература — лучшее тому доказательство. Киплинг, ревностный страж интересов Империи, самый талантливый певец ее расцвета и первый провозвестник грядущего упадка, знал Индию и показал ее так, как, по отзывам самих индусов, это не удалось никому из его соотечественников, любил ее, понимал и принимал во всех разительных контрастах и своеобычии нравов, ритуалов, уклада. Отношение же Стивенсона, Конрада и Моэма к Империи было совсем иным. Разумеется, английские писатели писали об англичанах, но не только о них, а подчас и не о них вовсе. У Лоуренса, до одержимости преданного английской земле, в рассказе «Солнце» действуют американцы и итальянцы, а К. Мэнсфилд в новелле «Кукольный дом» пишет о Новой Зеландии, откуда была родом. Правда, поведанная ею история растления юных душ снобизмом и злобным ханжеством вполне показательна и для Англии, но чтобы дочери арестанта и прачки ходили в один класс с детьми почтенных родителей — такой разнузданной «уравниловки» Англия в те времена — до первой мировой войны — еще не знала и знать не желала.
Англичане у себя дома. Чужие дома и веси глазами англичанина. Угол зрения меняется, но общее впечатление в большинстве случаев сходно: какая-то неопределенность, душевная неустроенность, неуверенность. Заботы, стремления, разочарования, печали… Становится понятным, почему англичанин превращает свой очаг в бастион, ограждающий его частный мир от мира внешнего. В родных стенах он наедине с самим собой, открыт, раскован, не связан социальным протоколом, укрыт от посторонних взглядов и оценок. Впрочем, только ли англичанин? Любой человек. Но у англичан с их традиционным разделением существования на личное и общественное (для себя — и для других), разделением, наложившимся на национальный характер, это, конечно, приобретает особое значение. Англичанин при доме что улитка при раковине, а без него так же уязвим и беззащитен. Вероятно, поэтому от новеллы к новелле многообразие домов, их обитателей, гостей и случайных посетителей складывается в панораму жизни целого общества на протяжении едва ли не столетия — от середины прошлого века до середины нынешнего. Так под пером мастеров проявляется свойство этой литературной формы, о которой точно сказал английский прозаик послевоенной поры Уильям Сэнсом: «Рассказ должен пробуждать эхо. При всем аскетизме художественного пространства он обязан выходить за его границы. Это малый жанр, но его „емкости“ не должно быть пределов».
Их и нет — вернее, они есть, но жанр действительно вбирает в себя очень многое. Скажем, в «Трех незнакомцах» Харди английская деревня первой половины XIX века представлена характерными и со вкусом выписанными типами пастуха, а скуповатой хозяюшки, и деревенского плотника, и приходского пономаря, и владельца молочной фермы, и парня-батрака, и мальчонки-музыканта, и перезрелого жениха, он же по совместительству и констебль. Тут и обстоятельный зачин, и развернутый пейзаж, и опись убранства в пастушеском доме, и картинки обычаев, с которыми связаны образы «доброй старой Англии», и все это приправлено теплым диккенсовским юмором в передаче немудреных мыслей персонажей, их жестов и речей, не лишенных забавного косноязычия в минуты напряжения интеллектуальных способностей: «Видите ли, сэр, — сказал констебль, — это и есть тот самый, кого мы искали, а все ж таки он не тот, кого мы искали; потому что этот вот, кого мы искали, это не тот, кто нам нужен, — уж не знаю, понятно ли вам, сэр, я ведь говорю попросту…» Но контраст между уютом у очага и непогодой за стенами с самого начала намекает на более глубокие и несовместимые крайности жизни, в которой, как узнает читатель, за кражу овцы голодного бедняка ждет петля. Юмор у Харди омрачен холодным дыханием рока, воплотившим вселенские неблагополучие и несправедливость.
«Харчевня двух ведьм» Конрада — увлекательная художественная вылазка в европейскую историю, по в придачу еще и исследование слепого ужаса, помрачающего рассудок, — одно из самых впечатляющих в английской литературе — и гротеск на тему несоразмерности цели и средств, и притча о жестокости тупой алчности, и размышление о сцеплении причин и следствий, именуемом случайностью, и пророческое (новелла написана в 1913 г.) видение близкой бойни первой мировой войны: «Древнее как мир дьявольское искусство хитроумных изобретений живо и поныне. Взять хотя бы телефон, отнимающий последние крохи душевного покоя, или пулеметы, в мгновение ока лишающие жизни. У любой подслеповатой ведьмы сегодня хватит сил нажать на спуск и, не теряя времени даром, уложить сотню двадцатилетних мужчин».