— Не могли бы все встать?
Он говорит на иврите, а затем опять по-английски:
— В завершение мы хотим еще раз исполнить трагическую еврейскую партизанскую песню «Не говори, что ты идешь в последний путь», а затем сионистский гимн «Атиква» — «Надежда»{192}.
Все встают, дабы петь хором.
Госпожа Джуди застыла на трамплине. Я вижу, как она легко раскачивается в такт движениям доски. Люди затягивают первый куплет песни, моя Госпожа прыгает…
…и глухо шлепается на бетон — словно грейпфрут шмякнулся об асфальт после долгого падения из окна небоскреба. Затем хлюпанье. Она умышленно прыгнула вбок.
Согласно приказу, мы лихорадочно выбираемся из бассейна. Затем, как безумные, несемся сквозь толчею. Перепрыгиваем через забор, перебегаем асфальтированное шоссе и бросаемся врассыпную в скалистых холмах бесплодной Иудейской пустыни.
Мои босые ноги исцарапаны и окровавлены, но я бегу, памятуя приказ моей Госпожи: «Бегите! Бегите и не оглядывайтесь!»{193} Я вижу Альдо и Фрица, а слева невдалеке — Ганса.
Мы все бежим порознь, но в одну сторону — на восток, прочь от заходящего солнца. Словно стараясь свести к минимуму вероятность того, что мы все погибнем в одном месте. Давая судьбе шанс проявить милосердие и позволить спастись хотя бы одному.
67. Наконец-то на свободе
На бегу я замечаю человека, который идет впереди в ту же сторону. На нем тяжелая черная одежда — наверное, бедуин.
Он оборачивается и возбужденно машет мне рукой, видимо, подзывая. Его голубые глаза блестят в лучах вечернего солнца.
Поскольку меня приучили подчиняться приказам, я бегу к нему.
Но вдруг понимаю, что мои Хозяйки умерли, и это уже навсегда.
Я чувствую, что готов отдаться новому Хозяину{194}, однако невероятно мощная сила, что поднимается словно из глубин земли и опрокидывает мою собственную волю, исторгает из меня крик:
— НЕТ!
Я, пожалуй, пробегу мимо, и все. Мне даже не приходит в голову, что он может преградить мне путь.
Бедуин гаркает по-немецки с сильно гортанной арабской интонацией:
— Сюда, еврей! Ко мне сию секунду!
Мне кажется, это сон. Но я и впрямь бегу, а бедуин и впрямь стоит среди скал.
Я останавливаюсь, когда он из-под тяжелых черных одежд достает меч. Я потратил последние силы на крик и даже доволен — я больше не пытаюсь бежать, не осталось желания сопротивляться.
Бедуин быстро подходит, сердито говорит:
— Ты сказал «НЕТ», Бобби! — и пронзает мне горло мечом.
Моя шея обнажена — я стоял прямо, высоко подняв голову. Меч протыкает горло, разрывает его, и это приятно, такая блаженная боль, подобного наслаждения я не испытывал еще никогда: даже лучше, чем наказания Хозяек.
Я понимаю, что это мое последнее и величайшее наказание, заслуженная кара за бунт. Теперь моя служба окончена — решительно и бесповоротно.
Я падаю и медленно умираю, истекая кровью скромного слуги на гордую скалистую иудейскую землю. Бедуин гонится за Альдо, а тот убегает, бабьим голоском выкрикивая: «Нет, нет, нет, нет!». Затем бедуин устремляется к Фрицу, стоящему на вершине холма.
Мчась дальше на восток, Фриц тоже вопит посреди голой пустыни:
— Nein, nein, nein!{195}
Араб-бедуин семенит за ним, словно пьяный или побитый; он сбит с толку этим последним бунтом рабов любви{196}, но все равно тщится догнать моих коллег. А те вскоре отрываются от него и спасены.
На вершине скалистого холма лежит тело моей последней Хозяйки, Госпожи Джуди Стоун, уже убранное из бассейна. Танк без танкиста ездит туда-сюда по телу, расплющивая его, пока не остается лишь мокрое место.
На соседнем холме стоят ее блестящие красные туфли — огромный монумент на фоне неба. Они отражают красные лучи заходящего солнца.
Я знаю, что моя Госпожа хотела именно таких похорон. Чтобы ее превратили в тонкий блин из мокрой и склизкой каменной крошки, раздавив стальными гусеницами мощного и беспощадного танка, принадлежащего ее народу.
Выполнив свою работу, танк без танкиста, со звездой Давида на боку, катится вниз по каменистому холму с редкими былинками, продолжая со скрежетом дробить камни.
Даже дохлый, я бегу за танком что есть мочи. Догоняю его и, без труда подтянувшись, запрыгиваю в открытый люк. И вот я, мертвец, веду боевую машину, стоя в башне и устремляя взор на восток — за реку Иордан, к пустынным Моавским горам.