Наталия Ипатова
Дом без кондиционера
Стук палочки по паркету неизменно предваряет мое появление в комнате, подобно тому, как астматический хрип аппарата искусственного дыхания предшествует явлению Дарта Вейдера – мистического ужаса в непроницаемой маске. Так говаривал Джим, наскакивая на меня из-за угла с метровой линейкой, которую он втайне от Кристофера и Клары однажды ночью выкрасил флуоресцентной краской в зеленый цвет. Подозреваю, мы с ним, дед и внук, пали жертвами заговора Рэйчел и нашей невестки Клары. Иначе как объяснить, что в течение нескольких лет мы оба, независимо от моего желания и планов на выходные, регулярно обнаруживали себя в темном зале, где Джим, стискивая от возбуждения мою руку, едва слышно подвывал реву двигателей имперских штурмовиков. А дома таращил круглые голубые глаза, точь-в-точь такие, как те, что смотрели на него с экрана, с грохотом рушился с лестницы через перила и за завтраком донимал невозмутимую бабушку особенностями устройства мотиватора гипердрайва.
Что вы хотите, сказала тогда Клара, воплощенное ехидство, чтобы Джим, как девочка Симмонсов, пальцем расковырял все бутоны в поисках цветочных эльфов? Я вынужден был согласиться с невесткой, не из опасения за ее дражайшие гипиаструсы, а потому, что мальчику в десять лет, по моему мнению, надлежит смотреть вперед, пусть даже в самое фантастическое будущее, а не оглядываться назад, с сожалениями о каких угодно драконах.
Я и сам замечаю, что в пустом доме стук раздается громко, как удар молотка. Пожалуй, в течение последних двадцати лет это был самый громкий в доме звук. Иной раз я чувствую себя горошиной в резонаторе. Твердой, морщинистой, забытой горошиной в невероятно пустом и гулком корпусе из клееной фанеры.
Я никогда не забивал себе голову вопросами любви к детям: для любви к детям в доме было достаточно женщин. Но я никогда не испытывал сомнений в своей любви к тишине. Мысль оформляется в молчании, тогда как звуки созданы для заблуждений и лжи. Шумы провоцируют нас совершать поступки, о которых мы сожалеем. Мысль оформляется в молчании.
Более того, именно в тишине пишутся лекции для Тринити и статьи, благодаря которым содержится дом в аристократическом районе на берегу Кема и весь болтливый и суетный женский обезьянник в нем.
Путь по лестнице вверх труден для меня. Ладонь касается темных перил, оставляя на них отпечаток влаги и выделяемых кожей жиров. Столбики перил почти черны, ни одно новомодное химическое средство по уходу за мебелью никогда не касалось их с тех пор, когда мать, держа за руку, впервые отвела меня в Круглую церковь и в моей голове зародилось понятие "так надо".
Они старались изменить этот дом, но я им этого не позволил. Я был научен горьким опытом, когда они притащили в дом телевизор, и он заменил камин в роли объединяющего центра семьи. Клара могла сколько угодно высмеивать бархатные портьеры с кистями, цветные стекла, бронзу и позолоту архаичных светильников и дверных ручек, высокие чопорные шкафы с коллекционным фарфором еще моей бабушки, во избежание несчастий запертые на ключ. Вот он, этот ключ, в кармане моего халата, соседствует с другими ключами домохозяина. Клара никогда не любила и не понимала этот дом. Наша вражда стала смертельной, когда я не позволил переоборудовать гараж, чтобы туда помещалась ее машина.
Я деспот, самодур и тиран. Я не сторонник женщин за рулем. Моя Рэйчел никогда не затрудняла себя тем, чтобы открыть дверь авто со своей стороны, хотя сила ее характера вполне позволила бы ей водить самолет или даже отдать приказ на бомбардировку Хиросимы. Если бы я дал слабину в этом вопросе, мне пришлось бы пожертвовать либо частью сада, и без того крохотного, полного зелени и роз, либо нарушить внутренние пропорции дома, если бы расширение пошло за счет внутреннего пространства. В любом случае это означало груды щебня, брызги извести, окаменевшие лужи цемента и кирпичную взвесь в воздухе, снесенные перегородки и нарушенные пропорции. Мелкие временные неудобства, как презрительно именовала их невестка. Святотатство – было мое внутреннее самоощущение.
В конце концов, она всегда могла оставить автомобиль припаркованным у тротуара или на платной стоянке. Кристофер, искренне стараясь найти компромисс, предложил ей занять место в гараже, согласный сам переместиться на стоянку. За мной из колледжа присылали служебное авто, а Рэйчел для поездок по магазинам вызывала такси. Но, думаю, война была уже развязана. По настоянию Клары они забрали Джима и уехали в Лондон, где обосновались в многоквартирном муравейнике в массиве "Тектоник". За несколько лет, однако, я достаточно изучил эту крашенную гарпию из Челси. Унаследовав дом, она без всякого содрогания наводнит его модными дизайнерами. А то и агентами по недвижимости. И это его убьет.
Но не сегодня. В ком я вовремя не распознал врага, так это в Рэйчел. В этом доме она чувствует себя законсервированной, сказала она. Два чемодана, такси, очки и шарф, прикрывающий волосы с утонченной женственностью родом из сороковых, когда женщины умели красиво плакать и красиво уходить. Она обосновалась на Ривьере, где лето удовлетворяло ее тягу к воздуху, свету и обществу, а средиземноморская зима – естественную для человека потребность в одиночестве. Шелестящий голос в телефонной трубке, дважды в год – на Рождество и в день рождения – сообщавший мне, кто женился и кто чем болен. Новости, которые я даже не хотел знать. Смешная обреченная попытка перебросить между нашими островами паутинно тонкие мосты.
Моим оставался тут лишь дом. Глядя друг на друга мы лелеяли нашу обоюдную гордыню.
Слишком много мыслей для одной лестницы. Раньше, с более легкой головой, я взлетал по ней в несколько секунд.
Дверь библиотеки – дальняя по коридору. В этом есть смысл: туда не достигают шумы из гостиной. Иду туда, простукивая перед собой каждый шаг, налегаю на бронзовую ручку – она тугая, а дверь тяжела. Перешагиваю порог, как всегда, с чувством мрачноватого удовлетворения. Дом мой, а библиотека – мое логово. Сердце мое принадлежит черному дубу.
Здесь темно. Ну, не настолько, конечно, чтобы вовсе глаз выколи. Вдоль стен и до самого потолка высокие застекленные шкафы. Во всю высоту противоположной от входа стены – узкая балконная дверь "французское окно". Всего света – щель между портьерами, яркая от свежего снега. Книгам вреден солнечный свет. В особенности – старым книгам. Шкафы прикреплены к стене, поперек – два полированных полоза, по которым перемещается лестница: один на высоте двух футов от пола, другой – на высоте семи, почти вплотную к стеклам. Лестница, таким образом, наклонена ровно настолько, чтобы вектор действия силы тяжести оставался правильным. Классическая английская библиотека, как сказала Рэйчел, появившаяся здесь с суровым выражением лица, исполненная желания доказать моему отцу, что никто не печатает чище нее. Классическая настолько, что теперь таких в общем-то и не бывает. Я в тот день как раз отдирал бумагу, которой были крест-накрест заклеены окна. Студентов нашей специальности в армию не брали, и я просидел эти годы, сжав кулаки и стиснув зубы, согласно графику обходя улицы в составе патруля гражданской обороны и сходя с ума от ощущения крошечности и хрустальной хрупкости центра империи, которая до сих пор казалась вросшей корнями в самый центр земли. Мой вклад в обустройство берлоги выразился в компьютере на столе. С тех пор, как я перестал пользоваться услугами безграмотных наемных секретарш, я осознал, что проще исправить ошибку в памяти, не набивая текст заново и не комкая неудачный лист. Как раз сегодня я собирался дополнить лекции из подборки материалов, присланных Джимом из Макгиллского Университета Монреаля. Я нажал кнопку "Power", включил монитор и подошел раздвинуть портьеры.
Сначала я подумал, что по ошибке надел не те очки. Или вовсе забыл надеть их. Пыль, парящая в узком солнечном луче, выглядела не как обычное мелкое, играющее алмазными гранями крошево. Она вообще… не выглядела как пыль. Сказать по правде, это были настоящие хлопья, светящиеся по краям и хаотически перемещающиеся в столбе света. Я снял очки и протер, попутно убедившись в их наличии. Спускаться за ними вниз было бы немыслимо. Потом вооружил ими свой нос. Потом задумался о звонке в ректорат на предмет кандидатуры студента, который за несколько фунтов в неделю и сладкую мечту о послаблении на моих экзаменах согласился бы пройти здесь с влажной тряпкой. С нового года, желательно в неделю – раз. Последнего я уволил как раз перед наступлением рождественских каникул, когда застал его при попытке пройтись по корешкам драгоценных книг пылесосом. Убивая в прах свои последние надежды, парень кричал, что в этом доме-музее согласится работать только музейный работник, да и то не всякий, а только исключительный фанатик своего дела, полагающий уход за предметами старины возможным исключительно с применением современных им средств. К калитке он шествовал приседая, разводя руками и на разные лады издевательски приговаривая: "Метелочка для пыли!"