- Все меня ругают, - говорит Димка-восьмиклассник. - Но не такой уж я плохой! Меня даже усыновить хотели...
- А почему не усыновили?
- Очень старые были. Своих детей не завели, а я им понравился. А все отговаривать стали. Сказали, что они мучиться будут...
- Из-за этого не взяли?
- Из-за документов. Старикам сказали, что они выгоду ищут.
- Как это? И откуда ты знаешь?
- Да сами они говорили. Приходили извиняться... Одни сказали, что им надо квартиру побольше. Другие - что они себе домработника хотят. А третьим показалось, что старики из ума выжили. И направили их... ну, к этим врачам...
- К психиатрам?
- Ага. А им там справку, что они нормальные, почему-то не сразу выдали. Из-за этого дед в больницу попал. В сердечную. А бабка ухаживала за ним.
- А потом?
- А потом извиняться приехали. Мне костюм новый подарили. Красивый. Они вообще-то добрые...
Димка грустнеет на минутку и тут же стряхивает с себя грусть, снова становится бесшабашно-разболтанным.
А я думаю, почему не поверили в доброту стариков те, кто гонял их за бумагами? Почему искали корыстный интерес в бескорыстном решении бездетной пары? Разве доброта требует оправдания, обоснования? Разве нужно ее доказывать как некую сомнительную теорему? Разве так ее много, чтобы топтать ее и глумиться над ней?..
Наташино признание почти совпало с Димкиным. Закон парных случаев. Вообще я заметил, что добиваться откровенности не надо, не надо напрашиваться на нее и вызывать ее искусственно. Ребячья откровенность всегда проявляется вдруг, невзначай, внепланово...
- Меня брали в дочки, - рассказывает Наташа. - Папа был директором магазина, мама - переводчицей. Они богатые очень. Все блестит, и ничего трогать нельзя. У меня в комнате гарнитур стоял. Я его взяла и обклеила любимыми картинками, которые из детдома принесла. Мама просила-просила, чтобы я их соскоблила, но я не послушалась. Потом стали ко мне девочки прибегать. Уроки делали, играли. У меня всегда друзей много. А маме с папой это не нравилось. К ним-то самим никто домой не ходил. Только в ресторане веселились... Я вообще-то непослушная была, это точно. Но разве можно сразу начинать их слушаться! Пусть бы сначала показали, что в самом деле меня любят! Они, пока ходили в детдом, были добрые. А как привели меня в свою квартиру, только распоряжались. Поди туда, принеси то, сделай это. Как в сказке! А я ведь свободный человек, правда?..
Наташа говорила агрессивно, готовая на меня накинуться, если хоть как-то возражу. Я слушал и словно бы видел ее за спиной всех детдомовцев. Они часто мне казались бездушными, колючими. Но их ли надо винить в этом? Они заледенели, они обросли не колючками, а сосульками. Терпение и тепло, тепло и терпение нужно им. Но легко ли дать это? Мы-то, взрослые, разве сами не позвякиваем на ходу? То ли это монетки звенят в наших кошельках, то ли льдинки - в наших сердцах...
Было назначено производственное совещание. Я немного опоздал. Уселся в переднем ряду и стал слушать. Незнакомая женщина зачитывала анонимное письмо, направленное против директора. В нем низменно трактовались отношения директора с педагогинями.
Сотрудники детдома слушали и молчали. Чтение закончилось - тоже молчали. Старые, от лица которых было написано... Молодые, которых задевали...
Я оглядел их всех. Ну, кто встанет? Кто возмутится? Кто возьмет на себя труд начать отповедь?..
Никто не начинал. Я уловил на лицах некую готовность. Они готовы были поверить - все-все-все - в то, что прозвучало. Если не поверить, то, по крайней мере, принять к сведению. Ведь "дыма без огня не бывает..."
Проклятая - знакомая и непостижимая - готовность! Чуть какой черный слушок... Чуть какая злая молва... И сразу присловьице наготове - про дым и огонь... И сразу напрочь забываются миллионы оклеветанных безвинно. Загубленных без причины...
Ах, какой страшный дым, какая липкая плотная завеса бывает без огня! Нам ли не знать, россиянам!..
Я встал и возмутился. Почему мы должны слушать эту грязь? Почему должны обсуждать ее? Надо отослать анонимку в прокуратуру - пусть разберутся, кто состряпал...
После моих выкриков собрание оживилось. Выступила дама из роно. Выступил директор, у которого дрожали руки. Он сказал, что он хороший и никаких анонимок не боится. Выступили воспитатели - старые и молодые...
Не директора я защищал. Не в его поддержку говорил... Открытые навстречу мерзости лица - вот что не забыть, вот что страшно...
Сережа сегодня ненормальный. Бледный, вялый, растерянный.
- Сон плохой увидел, - говорит неохотно. - Будто я стою во дворе большого городского дома. Ночь. Небо такое чистое. Звезды. И где-то далеко-далеко словно комар пищит. А я знаю, что надо всех будить. Иначе будет так плохо, так плохо... И знаю, что уже не успеть, уже поздно. Стою во дворе, и слезы по щекам льются. А комар ближе стал, громче. И уже слышно, что это не один комар, а целая стая - звук идет со всех сторон. Сильнее и сильнее гудит. Мне ясно, что это не комар - что-то неживое, ужасное. Разеваю рот, хочу перекричать. А вокруг уже вой, нет сил его слушать. Это летит смерть...