Господи, как же мне хотелось душевного покоя, самой простой, обывательской жизни. Я собирался уехать в деревню, к дальним родственникам. Тем паче, что не только дачи, даже жалкой сараюшки у меня не было. Жизнь в доме творчества тоже была не по карману, более того, денег не было вообще и даже не планировалось их поступлений в обозримое будущее.
Тут-то мне позвонил вездесущий Иван Чепраков (см. "Вавилонскую яму") и пригласил себе на подмену в редакцию новоучрежденной бульварной газетенки "Пятница", где шеф-редактором он устроил свою жену Таню, дотоле промышлявшую попеременно перепродажей импортных машин, которые пригоняли ей из Западной Европы сводный брат по матери вкупе с друзьями, и пересдачей в аренду квартир. Надо заметить, что смышленая Таня достаточно преуспела в жизни, попробовала многое, она даже сходила замуж в Мексику, поработала там диктором на местном телевидении, по возвращении не без успеха писала сценарии "мыльных опер" и, следовательно, была из первых рук знакома с изнанкой работы СМИ. И что это я, в нашей стране вообще начальником быть проще всего, особенно при Мельцине, когда профессионализм изгоняется целенаправленно, только не забывай надувать важно щеки, а уж ситуация как-нибудь подскажет нужное поведение, кривая колея выведет.
Наружность Ивана я описывал неоднократно, она не переменилась за полгода-год наших невстреч, а внешности его энергичной жены касаться не буду. Не раз уже опростоволосился, пройдясь шутя, любя, беззлобно по адресу супружницы небезызвестного Кроликова, другого моего земляка, вечного спутника Калькевича, его более удачливого соперника. Так вот, задетая за живое Кроликова-Галантер аж из себя выпрыгнула и подложила мне свинью: пьесу мою зарубили в новомодном театре "Под звездами" уже на стадии подписании договора, что ж, я если не умылся, то утерся. Впрочем, и Калькевич весь сегодняшний пьяненький свой треп целенаправленно сворачивал к булавочным уколам моего самолюбия. Так сказать, точечно: попробует лапкой и как блоха отскочит.
Калькевич - та ещё штучка: высокий сгорбленный старообразный субъект с руками длинными по-обезьяньи, узким туловищем, облаченном обыкновенно в поношенный свитер. Скудной седой растительностью на голове, где проплешины напоминают причудливостью африканские чудо-оазисы, о которых он обожает разглагольствовать в своих унылых очерках, которые для живости (все-таки у него есть литературный вкус) расцвечивает стихами акмеистов, сохранив к ним абсолютно юношеское тяготение. Лицо у него неопрятное, плохо выбритое, несмотря на приклеенную улыбку отталкивающее. Может быть, ещё и потому, что глаза глубоко всажены в предназначенные впадины и расположены чрезвычайно близко друг к другу, напоминая одновременно перископ и фантастическое ракообразное существо. Временами он заводит на лице усы или эспаньолку, но буро-желтая седина, сам цвет которой очевидно вызван постоянным табакокурением: сигареты, папиросы, очень изредка трубка, с которой Калькевич возится особенно чинно и благородно часами.
Разговаривать со мною он предпочитает явно свысока, с той долей иронии, которая вообще присуща полукровкам, чрезвычайно и болезненно кичащимся своим сомнительно-знатным происхождением (почему-то в подобных случаях, зуб даю, оказывается, что дедушка евонный был вовсе не замминистра тяжелой или легкой промышленности, а счетовод или вахтер из системы потребкооперации). Ирония моего приятеля с непременным оттенком желчного разлития была все-таки не благоприобретенным, а вполне врожденным рефлексом.
Ванины же рефлексы были куда проще: он взрывался при каждом удобном (или неудобном) случае и начинал, захлебываясь слюной, верещать нечто маловразумительное и якобы обидное для оппонента, так как дефекты речи и повышенное слюноотделение нивелировали смысл до элементарной прозопопеи типа "чмок-чмок", "чив-чив", поэтому я на Чепракова обижался крайне редко.
Впрочем, чувства мои никого из работодателей (даром, что они в свою очередь были такими же наемными работниками) не интересовали. Опять же в стране нашей партнеров порядочных днем с огнем не найти, есть только рабы и хозяева, холопы и господа, о чем никогда не говорится прямо, отчего и случаются повседневные трагедии. Так, если бы я сразу взял себе в дурную голову, что мой давний знакомец и очередной доброхот нанимает меня всего-навсего интеллектуальным лакеем, причем, именно интеллект лучше бы упрятать подальше и поглубже. А на первое место выдвинуть предупредительность и исполнительность (т. е. "чего изволите"), оставляя ум-разум хозяйской привилегией, всё было бы тип-топ и о'кей, как любят сегодня приговаривать наиболее продвинутые в смысле этикета особы.
Итак, передо мною забрезжил очередной лучик надежды. Мираж благополучия освежил иссохшие потрескавшиеся от жажды губы. Мне было обещано триста "баксов" в месяц в пересчете, естественно, на рубли за деятельность в качестве заместителя ответственного секретаря газетки и столько же в виде гонорара, причем, была обещана еженедельная полоса в полное владение.
Я тут же хоть и сумбурно пересказал вышеизложенное жене своей Маше и стал готовиться к новым обязанностям, "положение обязывает", - как говорят просвещенные французы. Пришлось немедленно постричься у домашнего парикмахера, для чего проволок своё тулово тремя этажами выше. Отгладил потертые джинсы, почистил ботинки и зубы, побрился. Умудрился при этом не перепутать ни щетки, ни кремы.
III
Происхождение мое туманно. Отцом моим считается критский царь Минос (до сих пор не могу называть его отчимом), но на деле я - сын Посейдона, в облике белого быка покрывшего (как и свойственно богу Титаниду, гораздого на сексуальные ухищрения и изыски) мать мою Пасифаю, дочь Солнца-Гелиоса, дотоле благонравную супругу Миноса. Ей внушила противоестественную страсть к чудо-быку разгневанная на неё Афродита. А, может, таким образом Посейдон отомстил Миносу за его гордыню и жадность, за то, что царь собственный произвол поставил законом для себя и подвластных. Впрочем, таковы многие властители, экс-президент Мангазеи Мельцин зело схож с Миносом.
Однако вернемся к нашим быкам. Несчастная женщина настолько распалилась от неистовой страсти, что уговорила искусного на все руки Дедала смастерить деревянную корову, во чрево которой и забралась, дабы исполнить волю богов. А темпераментный белый бык, не распознав обмана, покрыл деревянную корову и был таков. Между прочим, зачав, таким образом, меня, многогрешного.
Вообще-то бык кончил жизнь безрадостно. Геракл увёз его с Крита и отпустил на волю в долине Аргоса по повелению царя Еврисфея. Животное двинулось по Истму в Марафон, убивая попутно людей, как говорится, пачками и сотнями между городами Пробалинф и Трикоринф, что даже по древнегреческим меркам было чересчур, причем среди погибших оказался и сын Миноса Андрогей, решившийся сразиться с чудовищем. Спасая народ, на поединок с быком отважился Тесей, он ловко ухватил быка за смертоносные рога и победно проволок его по улицам Афин к крутому склону Акрополя, где и принес животное в жертву то ли Афине, то ли Аполлону.
Тогда же Минос и установил тягостную дань (плату за смерть сына своего Андрогея) - обязал афинян раз в девять лет (как раз в конце Великого года) присылать на Крит семерых юношей и семерых девушек. Их отводили в лабиринт, где бы их пожирал Минотавр, быкоголовое чудовище. Минотавр - кличка, прозвище, переводимое, как "бык Миноса". Подлинное мое имя Астерий или Астерион. Вообще-то от Миноса у Пасифаи немало детей: Акакаллида, Ариадна, Андрогей (убитый быком на афинском побережье), Катрей, Девкалион, Главк (который достоин отдельного рассказа, см. у Эзры Паунда "Идиллию о Главке" в моем переводе) и Федра. А от Гермеса она родила Кидона и от Зевса ливийского Аммона.
Когда моя мать родила получеловека-полуживотное, урода с человеческим телом, руками-ногами, но головой быка, повитуха хотела, было, уничтожить позорный приплод. Но Минос оказался на высоте, не позволил меня сактировать, умертвить. Только ограничил мои передвижения по Кноссу. Как иначе, каково было ему с его-то гордыней постоянно слышать (не людские пересуды, критяне боялись на царя и глаза поднять) от меня слюнявое мычание, явно неприспособленное для передачи осмысленных человеческих звуков: "Папа! Па-по-чка! Отец!" (разве что "Мама! Ма-мо-чка!" лепетал я с облегчением).