Торвальд подал голос откуда-то неподалеку: — Итак, ты все еще жив. Что бы ни твердили солдаты, мне ты казался готовеньким. Пахнешь точь-в-точь как труп. Ну, почти. Если тебе интересно, ты лежал так шесть дней. Золотозубый сержант врезал от души. У лопаты черенок сломался.
В голове Карсы пульсировала сильная боль. Он попытался приподняться над грязными досками. Поморщился и снова лег. — Слишком много слов, низменник. Замолчи.
— Увы, молчание не в моей натуре. Но ведь тебе не обязательно слушать. Что же, можешь думать что хочешь, но нам надо праздновать удачу. Быть пленниками малазан лучше, чем рабами Силгара. Да, меня могут казнить как обыкновенного преступника — каковым я и являюсь — но скорее всего нас обоих приговорят к имперским рудникам на Семиградье. Никогда там не был. Но прежде предстоит долгий путь по суше и морям. Могут повстречаться пираты. Бури. Кто знает? Может, сами рудники не так плохи, как рассказывают. Почему бы не покопать землицу? Не могу дождаться дня, когда увижу у тебя в руках кирку — ох, вот веселье будет! Стоит потерпеть, как думаешь?
— Стоит тебе язык отрезать.
— Юмор? Подери меня Худ, не думал, что в тебе есть юмор, Карса Орлонг. Не хочешь ли еще пошутить? Давай, говори.
— Я голоден.
— К ночи мы доедем до Кулверновой Переправы — волы еле тащатся, благодаря тебе. Похоже, ты еще тяжелее, чем кажешься, тяжелее Силгара и всех четверых его мерзавцев. Эброн сказал, у тебя плоть неправильная — не такая, как у сюнидов. Ты чистой крови. Злой крови, я так бы сказал. Помню, когда я был мальцом, в Даруджистан приехала труппа с громадным серым медведем. Он весь в цепях был. Его держали в большой палатке около Непосед, за грош любой мог поглазеть. Я пришел в первый же день. Была огромная толпа. Все думали, будто серые медведи вымерли лет сто назад…
— Потому что вы все дураки, — буркнул Карса.
— Точно так, ибо медведь был перед нами. В ошейнике, в цепях. Глаза красные. Толпа надавила — я в ней — и зверь взбесился. Вырвался, словно это не цепи были, а стебельки. Ты представить себе не сможешь, какая случилась паника. Меня затоптали, хотя я сумел выползти из-под навеса и тощее, однако любимое тело осталось почти неповрежденным. Тот медведь… тела летели во все стороны. Он рванул прямо в Гадробийские Холмы. Больше никто его не видел. Хотя верно, ходят слухи, будто ублюдок еще там — то пастуха задерет, то все стадо. Вот ты мне напомнил того медведя, урид. Тот же взгляд. Он как будто говорит: «Цепи меня не сдержат». Вот почему мне не терпится увидеть, что случится дальше.
— Я не буду прятаться в холмах, Торвальд Ном.
— Я сам так не думаю. Знаешь, как тебя погрузят на тюремный корабль? Шип рассказал. Они снимут с фургона колеса. Вот как. Ты будешь лежать в цепях всю дорогу до Семиградья.
Колеса фургона вихляли в кривых колеях, подскакивали на камнях. Любое движение отзывалось болью в голове Карсы.
— Ты еще здесь? — спросил Торвальд.
Карса молчал.
— Ну, как хочешь, — вздохнул дарудж.
«Веди меня, Воевода.
Веди меня».
Это не тот мир, к которому он приготовился. Низменники оказались одновременно сильными и слабыми, и понять их трудно. Он видел хижины, нагроможденные одна на другую; он видел суда размером с теблорский дом.
Ожидая попасть к ферме, он выехал к городу. Ожидая, что будет резать бегущих трусов, он встретил упорных противников, отстаивавших свою землю.
И сюнидов — рабов. Самое ужасное открытие. Теблоры, дух которых сломлен. Он не думал, что такое возможно.
«Я разрублю цепи Сюнида. Клянусь перед Семерыми. Я дарую сюнидам рабов — низменников». Нет. Сделать так — поступить ложно, как низменники поступали с сюнидами и даже со своими соплеменниками. Нет, пожинать мечом души — вот более верное, чистое отмщение.
Он думал об этих малазанах. Их род явно отличается от натийцев. Кажется, это завоеватели из далеких земель. Они держатся строгих законов. Их пленники — не рабы, просто заключенные… хотя ему уже кажется, что разница тут чисто словесная.
Его принудят к работе. Однако он не хочет работать. Значит, это наказание, придуманное, чтобы согнуть дух воина, а со временем и сломать его. Его ждет судьба сюнидов.
«Но этого не будет. Я урид, не сюнид. Им придется меня убить, как только поймут, что покорить меня не удалось. Итак, вот истина. Показав свой нрав, я никогда не увижу освобождения из фургона.
Торвальд Ном говорил о терпении — добродетели пленных. Уругал, прости меня, ибо я должен присягнуть их правилам. Я должен показать, будто поддался».
Но он тут же понял, что это не сработает. Малазане слишком умны. Их не обдуришь внезапной, необъяснимой покорностью. Нет, нужно придумать другой вид обмана.
«Делюм Торд. Ты будешь моим поводырем. Твоя потеря — дар мне. Ты прошел этим путем, показал мне все шаги. Я проснусь, я буду сломанным. Но сломается не дух, а разум».
Да, ведь малазанский сержант ударил его очень сильно. До сих пор шея скручена на сторону. Дыхание какое-то неровное, в груди боль. Он старался медленно расслабиться, отвлекаясь от гудения нервов.
Теблоры жили сотни лет, не зная о растущем числе — и опасности — низменников. Границы, некогда оборонявшиеся с упорной настойчивостью, оказались брошенными, открылись ядовитым влияниям юга. Карса понял, что необходимо понять истоки морального падения. Сюниды не считались сильнейшими, но они все же были Теблорами — то, что сразило их, способно сразить все кланы. Принять истину трудно, но забыть о ней — значит ступить на прежний путь, путь ошибок.
Придется признать заблуждения. Палк, его дед, оказался не таким уж славным воителем, как сам о себе рассказывал. Вернись Палк с правдивыми известиями, все узнали бы об опасности. Надвигается медленное, но неумолимое завоевание. Шаг за шагом. Война против Теблоров, в которой будут осаждать не только земли, но и дух. Может быть, таких предупреждений было бы достаточно для объединения племен.
Он размышлял, и тьма сгущалась в разуме. Нет. Падение Палка куда глубже; его величайшее преступление — не ложь, а нехватка мужества. Он оказался неспособным освободиться от ограничений, сковавших жизнь Теблоров. Правила поведения, узко определенные ожидания — прирожденный консерватизм, при котором несогласные сокрушаются, изгоняются — вот что лишило деда смелости.
«А вот моего отца, похоже, нет».
Фургон снова содрогнулся под ним.
«Я видел в твоем неверии слабость. В нежелании участвовать в бесконечных, гибельных играх гордыни и самолюбия — видел трусость. Но все же… что именно ты сделал, чтобы оспорить наши пути? Ничего. Ты спрятался, ушел в себя — ты высмеивал мои достижения, мое рвение…
Готовя к этому вот мигу.
Отлично, Отец. Я как наяву виду блеск удовлетворения в твоих глазах. Но скажу вот что: ты только ранил своего сына. У меня и так достаточно ран».
Уругал пребудет с ним. Все Семеро будут с ним. Их сила защитит его от слабостей, поразивших дух Теблоров. Однажды он вернется к своему народу, он уничтожит привычные законы. Он объединит Теблоров, и они пойдут за ним маршем — вниз, к людям.
До этого мгновения… все, что случилось с ним и что случится — всё это только приготовления. Он станет орудием возмещения, и враги сами заточат его.
«Похоже, слепота поразила обе расы. Да, правота моих слов будет доказана».
Так думал он, когда сознание снова уплыло прочь.
Пробудили его возбужденные голоса. Было темно, в воздухе висел запах лошадей, пыли и свежей пищи. Фургон не двигался; он расслышал, кроме голосов, звуки разнообразной людской деятельности, а также журчание реки.
— Ага, снова пришел в себя, — сказал Торвальд Ном.
Карса открыл глаза, но не пошевелился.
— Это Кулвернова Переправа, — продолжал дарудж, — и народ бушует, узнав новости с юга. Ладно, ладно, бушует слабо, если учесть размеры городка. Помойная яма, отбросы натийского народа, который и сам по себе не подарок… Но даже малазанская рота возбуждена. Видишь ли, только что пала Крепь. Большая битва, много магии, Отродье Луны отступает — похоже, летит в Даруджистан. Возьми меня Беру, хотелось бы быть дома, переплывать озеро. Какое зрелище было бы! Рота, разумеется, сетует, что не попала на битву. Идиоты. Но что взять с солдат…