Потом взмыл над Волгой, покружился около пристани и, поднявшись высоко, улетел в степь.
Это был большевистский аэроплан. Говорили, что большевики подошли к городу и стоят за небольшой речкой в числе одиннадцати тысяч; город же охранялся всего только тремя тысячами гарнизона: солдаты, бежавшие с германского фронта, давно уже схлынули куда-то.
Положение было безнадежное, но обыватели верили, что должна откуда-то явиться помощь; говорили, что белые шлют подкрепление из Казани.
На скамейке сидел Кронид в белом кителе и парусиновых башмаках. Подошел и сел рядом незнакомый мужик с большой краюхой хлеба, торчавшей из кармана. Мужик жевал калач, безучастно созерцая Волгу.
— Нездешний? — спросил от нечего делать Кронид.
— Не! — медленно ответил тот. — Из подгородней деревни.
— Как же ты через красных-то прошел?
— Ничего, прошел.
— Как думаешь, чья возьмет?
— Обязательно наши возьмут город!
— Какие — наши? — с неудовольствием спросил Кронид.
— Наши, большаки.
— А ты бы держал язык за зубами. Какие они тебе — наши?
Мужик ничего не ответил и продолжал жевать, глядя мимо Кронида бесцветными, ничего не выражавшими глазами.
Толпа на Венце все увеличивалась, собираясь отдельными кучками.
В центре одной из групп немец Карл Карлыч, начальник добровольного обывательского караула, назначал очередных в ночное дежурство. Тут же лежало на земле необходимое количество винтовок со штыками.
На предстоявшую ночь с Венца требовалось отправить пятерых караульных на окраину города — охранять пороховой склад.
Но почти все, предчувствуя опасность, под разными предлогами отказывались от своей очереди.
Карл Карлыч пожал плечами и усмехнулся. Это был небольшой человек с желтенькой бородкой клинышком, странно похожий на Кронида, десять лет назад приехавший на Волгу с широкими планами обогащения в России; он построил под городом большой кирпичный завод, теперь уже заброшенный, а в городе имел образцовый фруктовый сад с домом на склоне Старого Венца. Считали его богатым человеком; он уже сидел в большевистской тюрьме, но скоро был выпущен и даже получил какую-то должность. Но когда ушли красные, Карл Карлыч начал содействовать белым. Теперь в его доме квартировали белые офицеры.
— Хе-хе-хе! — рассмеялся Карл Карлыч. — Это виходит по русской пословице: мой дом на краю, а я ничего знать не хочу! Когда биля мой очерет, я ходиль, и вот он ходиль, и другой ходиль, а сегодня все — как мишка в норка!
Из толпы посыпались возражения.
— Конечно, кому охота? Наступление ожидается…
— Враки! — возражал немец. — Я биль в управление… там знают… Говорили — не будет на нинешний день…
— Верю всякому зверю, верю и ежу, а им — погожу…
— Тебе хорошо, Карл Карлыч: твоим козырям под масть. А мы опасаемся. Тебе и тюрьма — пустяк.
— Золотым молотком и тюремные двери отворить можно.
— Тугая-то мошна не говорит, а чудеса творит: крякни да денежкой брякни — из воды сух выйдешь. А с нами разговор короток.
— Каждому своя голова дорога.
— Надо же кому-нибудь на караул ходить?.. Ай-ай, срам какой! — качал бородой Карл Карлыч.
— Вот назола! — с досадой сказал, выходя вперед, Кронид. — Откуда — такая остуда? Ежели мы сами себя не защитим, кто же нас защитит? Ну что ж, пойду я не в очередь. Неужто больше нет никого?
Помялись, погалдели и заставили еще четверых отправиться в караул: нехотя согласились два писца, учитель и бородатый мещанин.
Неумело взяв солдатские винтовки на плечи, нестройной группой повернули в переулок. Солнце закатывалось. На тротуарах всюду было необычайное оживление: люди с озабоченными лицами группами выходили из домов и спешили куда-то. Встретилась компания городских врачей, в числе их Зорин; увидал Кронида, рассеянно улыбнулся.
— Куда?
— В караул. А вы?
— На перевязочный. — Зорин махнул рукой, не останавливаясь.
По главной улице тянулся казенный обоз, проносились мотоциклетки. Вот так же было, когда большевики уходили. Теперь белых черед. Базар опустел. Медленно сгущались бесконечные степные сумерки.
Долго шли городом, пустырями, Солдатской слободкой, состоявшей из жалких хибарок, неправильно разбросанных. Совсем стемнело, когда подошли к караулке. Дальше была степь, а шагах в пятидесяти, на отшибе, неясно виднелся продолговатой тенью пороховой склад.
В караулке светился огонь. Около маленькой жестяной лампы сидел сторож, поджидавший караульных.
Маленькая комнатешка с голым столом, бревенчатыми стенами и деревянными скамьями показалась еще меньше, когда наполнилась неуклюжими фигурами людей, стучавших и звякавших ружьями. Лампа коптила, освещая их неверным светом.
— Здорово, дед! — тяжело поставив ружья в угол, говорили пришедшие сторожу, старику с физиономией старого солдата.
— Здравствуйте! А я жду-пожду: что-то, мол, долго.
— Да нейдет никто нынче: боятся! Наступления ждут. Белые-то, значит, — за «хороших» людей, за богатых, а с красными зато вся беднота идет.
— Не бойся богатого грозы, а бойся бедного слезы! — сказал старик.
— Какая уж тут слеза?.. Кровью пахнет: под самым городом стоят.
— Что же, из Казани-то нет подкрепления?
— Ничего не известно.
— Видно, оставили нас на произвол судьбы?
— Покурим с горя!
— Кто хочет курить, здесь курите, а на карауле нельзя. Порох ведь!
— По двое пойдем?
— Знамо дело: по два веселее. Смена — через два часа. Сколько теперь?
— Десять, — сказал Кронид, посмотрев на карманные часы. — Айдате, кто со мной?
— Пожалуй, хоть я, — откликнулся учитель, бледный, молодой, в очках.
Взяли ружья, осмотрели их, вышли.
Ночь была темная, беззвездная, сырая, накрапывал дождик. Кронид поежился в своем белом кителе. Шли к амбару гуськом. В четырех шагах уже не видели друг друга. Ощупью подошли к амбару. Прислонились к стене, под крышей, спасаясь от дождя. Дождь шел мелко, словно шептал что-то.
— Ну и ночь! — сказал учитель. — Тут к самому носу подойдут — не увидишь. Довелись нападение — я и стрелять-то не умею. Ладно, если убежим. Охрана тоже!
— Ну, я бы не побежал. Что за жизнь пришла? Чего ждать?
— Так-то оно так, а все-таки живой про живое думает. Дурак лишь не боится ничего.
— Ну, все мы на этот счет не дураки. Однако разойдемся: я — с этого конца, а вы — с другого.
Учитель звякнул ружьем и пошел вдоль стены. Через два шага он словно утонул в черной тьме, даже шагов его не слышно было за шумом дождя.
Кронид поставил ружье между колен и, сидя в неудобной позе на пологом каменном фундаменте амбара, вынул веревочку. Мысли его ползли беспорядочно. Вспомнилось смуглое лицо Виолы, ее пение, смех. Кронид тряхнул головой: не надо! Уехала — и хорошо! Наташа, пожалуй, вовремя ушла: тут и здоровому невмоготу. Вспомнил расстрел комиссара, безголовые трупы… Настасья Васильевна с внучкой Лизой в комнату переехала. Константин хмурый вернулся, совещались о чем-то с Дмитрием. Уехала охранка, дом опустел… Сын Варвары к белым добровольно ушел.
Кронид вил веревочку, не то думал, не то дремал.
Вдруг кто-то схватил его за плечо.
— Кто тут? — дико закричал он, хватаясь за ружье.
— Смена! — послышался знакомый голос. — Или вздремнул?
— Задумался, грешным делом. Время, что ли?
Перед ним в черной тьме стояли двое. Кронид узнал смену.
— А учитель где?
— Здесь я. Идемте! — прозвучал голос из темноты.
Дождь прекратился, но было сыро. Кронид передал ружье и, рассмотрев наконец фигуру учителя, зашагал следом за ним к тусклому огню караулки.
— Как на войне живем, — пробурчал учитель, съежившись. — Дожили! Из Казани-то и не почесались. Видно, и там неладно.
Бородатый мещанин спал на голой скамье. Учитель закурил папиросу. Озябший Кронид сел, положил голову на стол, согрелся и опять задремал.