— Эх, маненько игру не докончили!
— Костя, пойди папашу разбуди, мамаша велела!
В гостиную вошли четверо. Приземистый, широкоплечий старик с длинной седой бородой, с волосами в скобку, в сюртуке и высоких сапогах — купец старинного типа; молодой человек в мешковатом костюме и сам мешковатый, с маленькими черными усами, остриженный ежиком — купчик Федор Мельников, давно вздыхавший по Елене. Об этом было известно в семье Черновых. Федор знал, что Елена имеет чувства к своему двоюродному брату, и поэтому бывал у них редко, только по делам, но теперь почему-то приехал с Блиновым. За ними вошли две девушки в маскарадных костюмах и масках. Одна была в дорогом наряде русской боярышни, в кокошнике и светло-голубом атласном сарафане, другая — в ярком цыганском костюме. В первой все сразу узнали дочь Блинова, но цыганку не могли угадать.
Варвара с деланной улыбкой поплыла навстречу гостям и заговорила громко, нараспев:
— Милости просим, гости дорогие! Не забыли нас в деревенской глуши. Хорошо ли доехали? Озябли, чай?
— Как на крыльях летели к вам, — возразил старик, зорко озирая комнату: — на тройке и двух часов не ехали, гладкая дорога!
Боярышня шутливо поклонилась по-старинному в пояс Варваре и Мите, мрачно стоявшему в своей черной студенческой рубашке, подпоясанной узким кавказским ремешком.
— Здравствуйте, молодые хозяева, приютите нас! С дороги сбились.
— Милости просим, боярышня!
— Здравствуй, хозяйка! — смело низким альтом сказала другая маска. — Угости цыганку, цыганка тебе поворожит!
— Что уж мне ворожить? Ворожи кавалерам молодым да холостым!
В дверях появился Костя, усмехаясь и кланяясь.
— Дорогие гости, очаровательные маски! милости просим в столовую, обогреться с дороги.
С шутливой развязностью он предложил мнимой цыганке руку. Митя неуклюже и серьезно взял под руку боярышню, и все гуськом перешли в столовую, где уже кипел на длинном столе самовар, стояли вина и закуски.
— Как здравствуете, Варвара Силовна? Дома ли родители-то ваши? — говорил, присаживаясь к столу, старый купец.
— Благодарю вас, дома все: ждали вас!
— Дома! дома! — раздался гремучий бас Силы Гордеича: он стоял в дверях и, улыбаясь характерной для него лисьей улыбкой, смотрел на гостей поверх очков.
Блинов подошел к нему, раскрывая объятия.
— Кого я вижу! — рычал Сила, троекратно целуясь с приятелем. — Наконец-то!
— Здравствуй, здравствуй, Сила Гордеич, как здоров?
— Да все вашими молитвами, как шестами, подпираемся!
— А я гляжу тебя по всем комнатам: народу молодого много, только главного хозяина нету.
— Здесь я, не иголка, не пропаду! Ну вот, большое спасибо, что пожаловал! Чайку не угодно ли?
— Чайку можно и после. Пущай тут молодежь обзнакомится, а мы с тобой покалякаем покудова!
— И это можно. Пойдем-ка, друг!
Сила Гордеич увлек гостя в кабинет, плотно притворив двери за собой.
— Садись-ка, брат! Нам с тобой есть о чем поговорить!
— Ишо бы! — подтвердил гость, присаживаясь и приглаживая сивую длинную бороду. — Дело, сам знаешь, сурьезное. С тем и приехал, а то рази, стал бы я с молодежью путаться? Другое время бы нашел.
— Дело важное! — согласился, садясь рядом, Сила. — Семь раз примерь, один раз отрежь! Что ж, потолкуем. Да не выпить ли водочки сначала?
— Успеем: разговор-то будет недолгий!
Купец погладил колени, вздохнул, помолчал и сказал, понижая голос:
— Уж я решил, Сила Гордеич!
Сила посмотрел на него пытливо, поверх очков.
— Значит, по рукам?
Блинов протянул ему короткую, толстую, поросшую седыми волосами руку.
— По рукам! У нас — товар, у вас — купец, как говорится.
Сила Гордеич молча и торжественно пожал протянутую руку.
— Ну и слава богу! Век мы с тобой друзьями были, не грех и породниться. В час добрый!
Оба встали.
— Дай бог!
Друзья обнялись, троекратно поцеловались, потом опять сели.
— Значит, принципиально вопрос можно считать решенным, — совсем другим, более спокойным тоном сказал Сила. — Остается деловая сторона. — Он крякнул, пожевал губами. — Могу сообщить, что Дмитрий получает вот это имение!
— И мы не с пустыми руками дочь отдаем! — Гость тоже помолчал, сдвинув седые косматые брови, побарабанил пальцами. — Сто тысяч за ней… покудова… а там… Ведь одна она у нас! С собой в могилу денег все равно не возьмешь.
— Что верно, то верно. Конечно, оформим все это промежду себя.
— Само собой! В руки больших денег молодым людям давать не годится.
— Как можно? Ведь им еще жить хочется. Как раз и проживут! Я Дмитрию на имение документа выдавать не буду, а так — пускай живут.
Блинов искоса взглянул на Чернова.
— Гм! это самое лучшее. Вот именно, что им еще жить хочется. Я тоже капитала в руки не дам, а будет дочь получать ежемесячно, что полагается…
Сила насторожился, посмотрел на друга из-под очков и помолчал. Собираясь не давать своим детям ничего, кроме подачек по своему усмотрению, купцы опасались друг друга, ибо на свадьбу детей смотрели как на коммерческую сделку, в которой оба держали ухо востро.
— Как вы, так и мы! — неопределенно ответил Сила и затем перешел в благодушный тон. — Ну-с, сватушка, с окончанием такого дела не грех бы и выпить, пожалуй. Хе-хе! большое дело порешили; два капитала, две фирмы соединили узами родства и дружбы. Такое будет дело — золотое дно, одно слово! Пойдем-ка спрыснем нареченных, да и в картишки. Чего время терять?
— Хе-хе, правильно! Теперь и я выпью.
Два свата встали и, тяжело шагая, вышли в столовую, крепко затворив кабинет за собой.
В это время из-за портьеры другой двери, соединявшей кабинет с зимним садом, неслышно выскользнула Елена.
Бледная, взволнованная, ломая пальцы белых тонких рук, она некоторое время смотрела вслед ушедшим, потом, как птица в западне, закружилась по комнате; она металась по ней, то подходя к дверям, то возвращаясь. и наконец, грустно поникнув, села на диван.
Безвольного Митю просватали за богатую невесту, не считаясь с его чувствами и чувствами Елены. Не такой человек Митя, чтобы бороться, да и она бессильна. Для отцов на первом плане — деньги, а детей засасывает, ломает и тянет вниз это денежное болото — золотое дно.
Ей хотелось плакать, рвать на себе волосы, разодрать шелковое платье, упасть на ковер и биться головой о пол.
Ну, что с того, что она с детства привыкла считать Митю своим женихом, что оба они любят друг друга, а близкое родство не считают помехой? Их воспитывали в имении, вдали от посторонних людей, которых они привыкли дичиться, а детская привязанность друг к другу естественно перешла в любовь. Кого еще, кроме нее, мог полюбить ипохондрик Митя, больной, страдающий заиканием и, как все люди с физическими недостатками, самолюбивый, мнительный, никогда ни с кем не имевший возможности сблизиться, кроме нее. Племянница миллионера, она росла в его доме сиротой-бесприданницей, людей, как и вся семья Силы, не видала в этой золотой клетке. О ком же ей было мечтать, кроме своего двоюродного брата, которого она привыкла любить и жалеть за его беспомощность и одиночество?
Бедный Митя, что он может поделать против железной воли отца-деспота? Уйти вместе с Еленой, обвенчаться без его согласия — немыслимо: отец тогда не даст ему ни копейки, а зарабатывать Митя неспособен. Неспособна и она: так их всех воспитали. Ужас положения детей Силы в том, что все они должны смотреть в отцовский карман. К борьбе за существование никто из них не годится. За стенами этого дома шумит неизвестная, страшная для них жизнь, в которой они тотчас же погибнут, как выброшенные в реку слепые котята. Митю насильно женят, за Костей охотятся невесты, но что же делать Елене? Не сидеть же до старости на чужой шее? Пожалуй, прикажут выйти замуж, за кого найдут нужным. Так уж лучше за Федора Мельникова: он сегодня не спроста приехал, учуял, чем пахнет. Что ж, теперь ей все равно: Федя — так Федя! Может, так оно и лучше будет: он давно любит ее, а за Федора, пожалуй, и дядя не прочь выдать племянницу, стало быть, даст и приданое какое-нибудь. Да и любила ли она по-настоящему Митю? Пожалуй, что прав был дядя: росли вместе, привыкли, вот и вся любовь. Только жалела его всегда. А если жалела, то и теперь пожалеет: не уходить же ему от отца из-за нее на нужду и погибель, когда ему дают жену покрасивее, да еще с миллионами!