Путешественники поселились в маленьком отельчике «Фаралион», стоявшем почти на вершине острова, при спуске вниз из городка. Хозяин отеля оказался немцем, а Наташа знала немецкий язык и в необходимых случаях объяснялась с ним за всех троих.
Они заняли наверху две комнаты с открытой верандой, откуда видны были весь остров и могучее море, голубым гигантским удавом свернувшееся вокруг.
По утрам художник работал на балконе: писал пейзаж, открывавшийся с высоты «Фаралиона».
На самом высоком месте острова, еще выше городка, над отвесным обрывом берега, видны были художественно-красивые развалины дворца императора Тиберия, когда-то жившего на Капри.
По вечерам, когда спадала жара, отправлялись гулять по острову, всякий раз в различном направлении, и наконец решили осмотреть вблизи живописные развалины.
Долго шли гуськом по каменистой тропинке, пока не подошли к ним близко. На высоте дул сильный теплый ветер. Приходилось придерживать шляпы рукой. На страшной, пустынной вершине, где ветер, должно быть, бушует вечно, печально стояли перед ними мрачные развалины, когда-то бывшие дворцом императора, увековечившего свое имя тем, что он был тираном и совершал преступления.
Ветер яростно выл и бился среди полуразрушенных, обвалившихся стен. В нескольких шагах над самым обрывом стояла католическая часовня с колоколом на столбе.
Валерьян подошел и дернул за веревку. Ветер на лету подхватил печальные медные звуки и унес их в море. Затем художник подошел к самому краю обрыва, отшатнулся назад и махнул рукой остальным, стоявшим в отдалении.
— Посмотрите, Наташа! — громко сказал он, крепко взяв ее под руку и заглушая вой ветра, свистевшего в ушах.
Под ногами их была бездна. Глубоко внизу синело море, так глубоко, что не доходил до слуха шум его, а морские волны казались мелкой рябью. Как мотыльки, летали внизу стаи белых птиц, а еще ниже белели паруса, и казались они меньше птичьих крыльев. Наташа побледнела и отшатнулась.
— Какой ужас! — прошептала она, — Пойдемте скорее назад! Тянет броситься в море!
— Больше не будем, — решил Валерьян. — Пойдемте, отдохнем на развалинах!
Сели на остатках фундамента за уцелевшей стеной, защищавшей от ветра.
Внутри была глубокая яма, засыпанная мусором и щебнем, с полуразрушенными сводами подвала. Площадь, занимаемая бывшим дворцом, была невелика, но, вероятно, большая часть его прежде состояла из террас, портиков и галерей на открытом воздухе.
— Когда-то была здесь роскошь, — со вздохом сказал Валерьян, раскрывая свой альбом и набрасывая рисунок, — происходили оргии, звенели арфы, плясали обнаженные красавицы, лилось вино… и кровь!
Когда они возвращались в городок, на площади обратили внимание на картинную фигуру итальянца в национальном рыбацком костюме: в полосатой фуфайке с открытой шеей и в красном вязаном берете, небрежно свешенном на плечо. Это был красавец с окладистой, черной бородой, чуть перевитой серебром седины. Скрестивши руки на груди, он держал в них четырех маленьких щенят. Шерсть на них была черная, с лоском, лапки и мордочки каштановые, и на каждом вместо ошейника — розовая ленточка. При виде столь умилительных щенят Наташа всплеснула руками. Итальянец заметил это и, показывая своих собак, начал что-то говорить. Не поняв у него ни слова, туристы все-таки догадались, что он предлагает купить их.
— Терьер! — многозначительно повторял он и показал, что у самого большого из них есть уже зубы.
— Ах, — сказала Наташа, — это очень редкая порода черных терьеров! Они очень умные, веселые и умеют ловить мышей.
— Шелли! — отозвался итальянец, поглаживая щенка.
— Шелли? — спросил Митя. — Как будто нехорошо звать собаку именем великого поэта?
— Это ничего! Ведь зовут же собак и лошадей именами героев.
— Кванто коста? — решительно спросил Валерьян.
Итальянец стал показывать на пальцах какую-то цифру: выходило не то двадцать пять, не то в пять раз более.
— Неужели сто двадцать пять лир за щенка? — удивился Митя. — Бросьте, да и куда возить вам с собою собаку?
— За такую породу и больше можно дать, — серьезно возразила Наташа.
— Но куда мы ее денем? Она свяжет нас! — раздумывал вслух художник.
— Повезем с собой в Россию, привезем в деревню и там подарим.
Видя, что Наташа очень хочет иметь итальянскую собаку, Валерьян вынул бумажку в сто лир и подал итальянцу.
К общему удивлению, рыбак сдал сдачи семьдесят пять лир. Всем показалось, что покупка сделана очень дешево.
Наташа взяла щенка на руки и прижала его к своей груди. Всей компанией возвратились в отель.
Поставив собаку на пол, присели около нее на корточки. Щенок был так еще мал, что едва ползал на своих коротеньких лапках. Уши его были умело обрезаны и хвост обрублен около самого корня.
— Назовем его Шелькой! — шепотом сказала Наташа, счастливо улыбаясь.
Все согласились. Шелька ползал, тыкаясь носом, и наконец начал тонко скулить.
— Он просит есть. Дадим ему молока!
Шелька с жадностью набросился на еду, вылакал полное блюдечко молока и залез в посуду передними лапами. Ему дали еще, и он лакал до тех пор, пока не раздулся, как пузырь. Лапы его окончательно разъехались, он беспомощно лежал на брюхе и стонал после еды еще более жалобно, чем до еды.
— Бедный Шелька! — сидя над ним, вздыхала Наташа. — Обожрался, несчастный! Куда бы его положить?
Она обвела глазами комнату, и взор ее упал на широкополую шляпу художника.
— Он будет жить в вашей шляпе! — решила она.
— А как же я ее потом буду носить? Ведь он опоганит ее.
Наташа изумилась.
— Как?! такая собака? эта невинная зверушка?
Мужчины засмеялись и не стали возражать. Шляпа была положена на пол в углу комнаты, и в ней расположился Шелька. Скоро он перестал стонать и заснул.
— Не правда ли, — сказала Наташа шепотом, — как похож он теперь на спящего льва?
— Совершеннейший лев! — лицемерно подтвердил Валерьян.
Вошел хозяин гостиницы и объяснил по-немецки, что сегодня в городе праздник: ежегодно в этот день празднуется основание городка. Действительно, с утра было что-то вроде крестного хода вокруг всего города. На колокольне ратуши звонили в колокола, залпом стреляли из ружей холостыми выстрелами. Жители городка, разодетые по-праздничному, ничего не делая, толпились на крохотной площади. В узеньких, как щели, уличках распевали бродячие певцы.
Под балконом «Фаралиона» раздались гулкие звуки гитары, вторившие флейте. Что-то странное было в этой музыке: казалось, что играют пьяные, что пальцы музыкантов плохо повинуются им. Потом кто-то запел дрожащим, шатающимся голосом, и в песне упоминалось имя Гарибальди.
Хозяин, показывая рукой в сторону пения, объяснил, что это поют старые гарибальдийцы только раз в год, в этот день.
Внизу, под окнами, играли и пели два высоких старика с длинными, седыми бородами. То странное, что было в их игре и пении, что напоминало пьяных, происходило от старости: пальцы не могли уже проворно бегать по струнам и флейте, но вид этих стариков был очень почтенный, внушительный. Это были герои, сподвижники Гарибальди, борцы за Италию. Казалось, что когда-то они были красавцами, эти старые великаны, и должно быть прежде хорошо владели не только струнами, но и мечом. Гитара была огромная, старая, флейта — времен Гарибальди; редко за них брались старики своими дрожащими, старыми руками, но ради торжественного дня взяли свои инструменты и вышли к людям пропеть свою старую боевую песню о подвигах Гарибальди. Казалось, что старые голоса пели: «Празднуйте, веселитесь, люди: Италия едина! Но помните Гарибальди! Помните Гарибальди и нас, последних гарибальдийцев, сражавшихся за свободу!»
Вечером принесли письмо на имя Дмитрия. Оно было написано корявым почерком.
— От папы! — сказал Дмитрий, торопливо просматривая корявые строки.
Наташа с тревогой взглянула на брата: худые щеки Дмитрия то бледнели, то краснели по мере чтения. Прочитав письмо, он протянул его сестре.
— Неприятно, черт побери-то! Не знаю, что и делать. Ехать придется!