Дом Крюкова — бревенчатый, в два этажа, с тесовыми воротами, крытыми соломой сараем и навесами, выглядит серо, похож не на помещичий дом, а скорее на кулацкий. Крюкову уже тридцать пять, а он все еще холост и живет один, как медведь в берлоге.
К воротам подкатила бричка, запряженная парой серых черновских лошадей с широкоплечим Василием на козлах и хилым старичком в плоском картузике, дымчатых очках, сгорбленно сидевшим в рессорной бричке.
Ворота отворил сам Крюков в ситцевой рубахе навыпуск, в широких шароварах и высоких сапогах.
— Милости просим, Сила Гордеич! А я тут как тут, на дворе случился.
— Да не надо во двор-то! — замахал руками Сила. — Я — мимоездом: к своим в имение еду.
— Ну, как не надо? Самовар на столе, позавтракаем!
Сила махнул рукой и покорился: все равно не отделаешься, только лишние разговоры.
Он, кряхтя, вылез из коляски, и Крюков потряс своей медвежьей лапой его старческую руку со сведенными от давнишнего ревматизма пальцами. Вошли через крыльцо со двора в нижний этаж, состоявший из трех маленьких комнат. Из коридора шла узкая, крутая лестница наверх.
— Наверх пойдем! — проворно забегая вперед, кричал Крюков. — Внизу-то у меня черная половина.
Наверху были две парадные комнаты: большая, светлая столовая с длинным обеденным столом посредине, венские стулья вдоль потемневших бревенчатых стен, и маленькая гостиная рядом. На столе кипел самовар, стояли закуски.
— Давно я здесь не бывал, Василий Николаевич. Почернел у тебя дом-то, — сказал, присаживаясь, Сила. — Хоть бы шпалерами, что ли, оклеил.
— Еще отец строил! Мне — что?.. Жениться не собираюсь!
— А надо бы! Что живешь бобылем?
— Некогда, Сила Гордеич, совершенно времени нет! Разве как-нибудь между делом?
— Ну, чего слыхать?
— Да вот все разговоры: будет в России не то конституция, не то революция. Ежели только конституция, то это будет на руку нам, купцам. А вот ежели революция придет, о которой даже дочь ваша Варвара Силовна мечтает, вот тогда-то что? Перевернется русская земля, перейдет в другие руки. Потому из-за земли весь сыр-бор загорится, против помещиков все пойдет! А ведь и мы с вами — помещики!
Сила Гордеич сердито махнул рукой.
— Ну, понес ахинею! Либо дождик, либо снег, либо будет, либо нет! Дворяне и без того зачахли, а мы не дураки, чтобы до революции дело доводить. Да к чему ты это все? — Сила Гордеич насмешливо улыбнулся.
— Я к примеру говорю. Коли двадцать лет про революцию говорят, и не только говорят, но и действуют, и заметьте — при всеобщем сочувствии: есть даже и купцы такие, на революцию деньги жертвуют, — значит, когда-нибудь да будет же она?
Сила Гордеич отмахнулся.
— Я так и знал, что заговоришь ты меня до полусмерти! Дай хоть чаю-то напиться!
— А водочки, Сила Гордеич, неужто не выпьем?
— Что ты?! С утра-то?! И думать не моги! Вот погляжу у тебя хозяйство твое, да и двину дальше… Завел ты о детях, разбередил меня, — продолжал, вздыхая, Сила. — Не знаю — как кто, а я на своих мало надеюсь. Если наследственного лишатся, своего не наживут. Разве что внуки, да это долга песня! Кстати, можешь поздравить: дочка моя Наташа уже годовалого сына имеет!
— Слыхом слыхал. Поздравляю! Никак уж года два после свадьбы-то прошло?
— Побольше.
— Где они теперь свое жительство имеют?
— В Петербурге. Как воротились тогда из-за границы, с тех пор и живут. Был я у них зимой, ничего, живут хорошо. — Сила Гордеич усмехнулся. — Вот зятя имею — известного художника; к лицу ли оно купцу? А все-таки я доволен. Главное для меня — внук, этакий большеголовый, глазастый, оригинальный какой-то, хе-хе-хе! Гляжу на него и думаю: что из тебя выйдет? Может, после нас, когда переменятся времена, на тебя вся надежда будет? Как знать! — Ведь от любимой дочери, Василий Николаевич. Вот и жду, не народится ли новый человек в нашей фамилии, чтобы не выродилась наша-то порода, как ты говоришь, хищных-то духом.
— Не хищных, а сильных!
— Ну, это все равно: кто хищен, тот и законы пишет.
— А пожалуй, что и так оно. Вот я — бобыль. Кажись, куда бы мне богатство? А хочу, Сила Гордеич, при капитале быть: вольготнее при нем. Про вас и говорить нечего: семя у вас сильное, детей много, и внуки пошли, всех надо определить. Я такого мнения, Сила Гордеич, что по нынешним временам от крупных имений надо воздерживаться, лучше заводить по мелочи, в разных уездах и даже в разных губерниях. Вот вы не любите, когда я про революцию будущую напоминаю, а ведь надо и об этом подумать: с мелкими землевладениями спокойнее будет! Я вот в разных уездах еще два хутора имею, и здесь недавно в трех верстах хуторок приспособил. Советую и вам эту систему. При вашей-то мощности и уме, Сила Гордеич, можно всю Волгу, как сетью, покрыть!
Сила рассмеялся.
— Хе-хе-хе! Выдумщик! Революцию какую-то сочинил! Люди — ни сном, ни духом, а он уж Волгу сетью ловить собирается. Хе-хе! Ну, ладно, иди, показывай, какой ты еще хутор завел!
Они встали из-за стола, спустились вниз за ворота.
— Доедем, что ли? — спросил Крюков.
— Ну, чего лошадей маять? Пройдемся!
Вышли на широкий степной бугор, возвышавшийся на берегу реки, которая, сверкая под солнцем, спиралью вилась по лугам. Над безграничной степью сияло торжественное утро. За рекою в высоких камышах и осоке крякали и плескались дикие утки. Вдали виднелись высокие ветлы с какими-то постройками около них.
Приятели стояли рядом на бугре — один в рубахе, богатырского вида, с широкой бородой, развевавшейся по ветру, другой — старый, хилый, сухой, как мумия, с крючковатым носом над седыми, коротко постриженными усами.
— Вот, — радостно крикнул Крюков, протягивая руку к ветлам, — новый-то мой хутор! Называется — «Беркутиное».
Из-за ветел в это время поднялись две большие птицы и, медленно взмахивая длинными крыльями, взмыли над рекой, потом плавными кругами проплыли близко от бугра, сверкая на солнце золотистым отблеском коричневых перьев.
— Беркуты! — сказал Крюков, следя за ними глазами. — Гнезда у них в этих местах.
Сила Гордеич с улыбкой посмотрел на стервятников.
— Ведь вот — хищники! Уничтожать бы надо! Между прочим жалко: гордая птица!
Крюков помолчал и, провожая взглядом удалявшихся хищников, добавил:
— Живучие они! Говорят, подолгу живут!
К позднему обеду Сила Гордеич подъезжал к Волчьему Логову.
Экипаж поравнялся с высокой четырехэтажной мельницей, стоявшей у плотины, на обрывистом берегу реки, поросшем густым тальником. На пригорке виднелся угрюмый дом Силы Гордеича, окруженный старыми акациями, с садом и высохшим бассейном.
От реки бежали ребятишки и бабы, а из ворот мельницы выскочило несколько парней с дубинами и кольями в руках.
При виде коляски они сняли картузы и поклонились хозяину. Сила Гордеич остановил лошадей.
— Что у вас тут такое?
— Да волк пробежал, Сила Гордеич! Из тальника выскочил средь бела дня. Не иначе — шальной! Логово, что ли, тут у него?
— Вон он, вон! — закричали другие, показывая пальцами по направлению к дому.
Серое пятно мелькнуло за изгородью сада и пропало из глаз.
— Что за чудеса! — поднял брови Сила Гордеич: — летом — волк? Неслыханно!
— Вроде как оборотень, — сказал, ухмыляясь, белобрысый парень в кумачовой рубахе.
Сила недовольно махнул рукой.
— Да не овчарка ли от пастухов сбежала? Что зря шумите!
— Нет, Сила Гордеич, — волк: мы близко видали.
Кучер тронул лошадей, и купец, пожав плечами, въехал в растворенные ворота усадьбы.
На крыльцо быстрыми шагами вышел Кронид.
Усмехаясь в рыжую бороду — клином вперед, — помог дяде вылезти из коляски.
— Что у вас тут за волк бегает?
Кронид рассмеялся.
— Гы-гы! Безусловно, волк! Мы все сидим на террасе, а он как махнет через перила да прямо к нам. Оказалось — Белый Клык. Повадился, окаянный, в усадьбу к обеду приходить. Как сядем обедать, он тут как тут! Накормят его — и опять драла в лес! Прямо — чудо.