— Да ведь народ пугается. Удавили бы, что ли.
— Я и хотел.
— Где же он?
— На балконе, кость грызет.
— Черт вас знает, что у вас тут всегда делается! С волками дружбу завели! Куда же мне-то? Я боюсь!
— Гы-гы! Да уж я распорядился: на цепь его по- прежнему посадят.
— И в дом не войду, покудова эту гадость не уберут! Лошадей еще перепугает.
— Василий, убери лошадей в конюшню, да отведите волка в амбарушку!
Василий распряг лошадей и ничего не сказал, только презрительно отвернулся.
На крыльцо вышел Дмитрий. Молча пожал руку отца, потом спросил:
— Хорошо ли доехали, папа?
— Доехал! Хе-хе! вот и я к вам.
Сила Гордеич юмористически ласково улыбнулся, пожимая руку сына, но неподвижное, мрачное лицо Дмитрия не отразило никакого чувства при встрече с отцом.
Кронид, наблюдавший обоих, молча усмехнулся. Ему невольно стало жаль старика: что за бесчувственный человек — Дмитрий! Никого не любит и не может любить, никаких чувств ни к кому не имеет, сам не замечает своей душевной сухости. Таков уж он от природы, да и Настасья Васильевна всех детей так воспитала: с детства осмеивались всякие чувства. Все и привыкли сдерживаться; скрытные дети у Силы!
Отчуждения детей Сила Гордеич как будто не замечал: его душа тоже давно покрылась слоем черствости, а только иногда, когда это было нужно из тактичности, или в подпитии, Сила Гордеич становился прежним самим собою — благодушным, душевным человеком, не переставая быть в то же время себе на уме. Дети всегда опасались отца, не верили в прочность его добродушия; стоило коснуться денег, как все кратковременное благодушие Силы словно ветром сдувало.
Дети невольно побаивались его, видя, как все кругом сгибалось перед этим волевым человеком, как он давил всех и в том числе их самих. По привычке давить — он задавил и собственную семью. Им казалось, что Сила Гордеич эгоистище и деспот, каких поискать! Дмитрий уважал его именно за эти качества, но всегда боялся, никогда не любил и не верил ему даже в добрые минуты откровенности за выпивкой.
Сила Гордеич в сопровождении сына вошел в дом через парадное крыльцо. Кронид, насмешливо улыбаясь, послушал, как они поднялись по лестнице наверх, в апартаменты Настасьи Васильевны. Татарское лицо его выражало добродушное лукавство при мысли, какую ругань, наверное, сейчас поднимет Сила Гордеич. Предвкушая шумную семейную сцену, Кронид гыгыкнул, потом вынул из кармана свою веревочку и глубокомысленно начал заплетать и расплетать ее.
На крыльцо вышел Константин. По его печальному лицу было видно, что он расстроен.
— Ну, что? — насмешливо спросил Кронид, пряча веревочку.
— Папа приехал! — в тон ему ответил Константин.
— Знаю, сейчас его встретил. Я не про то, а — как ты решил?
— Как решил? Уйду на все лето, а может, и совсем.
Кронид улыбнулся язвительно.
— Гы-гы! Где уж, чай, совсем-то? Свобода-то ведь только издали хороша, а с непривычки она — что темный лес. Побегаешь-побегаешь, а как подведет бока — небось, опять назад воротишься. Вон Варвара — бегала от отца, а что вышло? Нет, уж видно, воля-то не всякому впрок, а только тем, кто сызмальства ею дышит. Воспитали вас в золотой клетке, так теперь уж поздно улетать. Ничего не будет! Заклюют вас на воле-то!
Константин вызывающе улыбнулся, губы его задрожали.
— Будет тебе каркать-то, ворон старый! Каркаешь тут! Не меньше тебя я все это знаю!
Он повел плечами в чесучевой поддевке и тряхнул черными волосами.
— Безусловно зря бунтуешь насупротив отца, — хихикнул Кронид.
— Да уж решено. Чего еще подвызыкиваешь? Надоело мне на привязи быть.
С черного хода на двор вышла целая группа людей: толстая кухарка, две горничных, Варвара с детьми и жена Дмитрия.
Все они с любопытством смотрели, как Василий на веревке тащил волка в амбарушку.
Кронид тоже смотрел, подбоченившись и гыгыкая.
— Гы-гы! испортили волка воспитанием! Не может он теперь по-волчьему жить. Свои-то, видно, не принимают, а к людям привык. Живет с волками, а обедать к нам, как в ресторан, ходит. Нет уж, это не волк, а одно несчастье!
Константин отчужденно смотрел на всю сцену издали, задумчивый и грустный, прислонившись плечом к столбу.
Около Настасьи Васильевны вертелся черный терьер Шелька. Породистый пес сделался любимцем старухи и считал себя главным лицом в доме, сопровождая ее в путешествиях по хозяйству. Теперь она кормила собаку из рук маленькими кусочками печенья. Шелька с необычайной ловкостью ловил кусочки на лету, подскакивая на пружинистых, легких ногах.
Вдруг он насторожился, поднял уши и деловито побежал к двери: на лестнице послышались шаги.
— Шелька, на место! — строго сказала старуха.
Пес неохотно повиновался и лег у ее ног, чуть-чуть ворча, настороженно поднимая подрезанные уши.
В комнату вошли Сила Гордеич и Дмитрий.
Шелька вскочил, еще не решив, лаять или подождать: Дмитрия он любил и по ночам спал у его ног на кровати, никого не подпуская к нему утром, пока не проснется, но только что приехавшего старика видел в первый раз и, не решаясь залаять, слегка зарычала. Сила, по-смотрев на пса, выразительно сказал своим рыкающим голосом:
— Какая скверная собака!
— Р-р! — злобно ответил ему Шелька с дыбом поднявшейся шерстью на хребте.
— Вы не очень-то! — сказала старуха, протягивая мужу руку. — Он ведь понимает русский язык, даром что итальянец. Умный пес!
— Умней другого человека-то! — подтвердил Дмитрий.
Шелька продолжал рычать.
— Экую гадость завели! — шутливо сказал Сила.
— Р-р-р! — опять яростно отозвался Шелька. Шерсть его все еще стояла дыбом. Злющий пес готов был броситься на незнакомца, не подозревая, что он-то и есть главный хозяин дома.
Сила Горденч хотел подразнить собаку в шутку, но, встретив столь лютую злобу, сам начал злиться.
— Ну, ты! Смотри у меня, а то я как начну бить…
Настасья Васильевна засмеялась, затягиваясь папиросой.
— Этого еще недоставало! Да бросьте вы ссориться с собакой. Митя, уведи пса, — подерутся еще! Кстати, нам с отцом о делах поговорить надо.
Дмитрий встал и, подойдя к двери, поманил собаку.
— Пойдем! — дружески сказал он Шельке.
Пес охотно, пружинистой иноходью отправился за ним, и они вышли, оба не доверяющие шуткам и ласкам Силы Гордеича.
— Слышали новость? — дымя папироской, спросила Настасья Васильевна. — У Наташи к осени второй ребенок ожидается. Торопятся они с этим делом!
Сила Гордеич поднял брови.
— Нет, этого не знал. Беречь теперь ее надо! Вот бы им сюда приехать! До осени и прожить у своих!
— Где тут! Не хотят! Дачу сняли под Питером.
— Напрасно! На даче-то лучше, что ли, чем здесь?
— Ну, это как кому! Только ввиду такого дела мало ли что может случиться? Зовут меня погостить.
Сила опять вопросительно поднял брови.
— Не знаю, будет ли от вас на это разрешение, а только думаю, что надо бы на первое время побывать у них.
Сила Гордеич пожевал губами.
— Что ж, поезжай! Ничего не имею против. Это правильно, присмотреть не мешает.
— Только одна я не поеду: Варвару еще хочу взять с детьми, да и Костя просится поехать.
Сила крякнул и махнул рукой.
— Это зачем еще Варваре тащиться на чухонскую-то дачу? Уж чего бы лучше здесь!
— Вы все по себе судите, а ведь она еще не старуха, как я. Мне бы здесь век доживать — и то еду, а ей, небось, на людей поглядеть хочется. Обидно остаться будет, и тоска — одной. Осенью ребятишек в школу пора. Вот, коли благополучно разрешится Наташа, устрою их всех на зиму в Питере; у Наташи будут двое, да у разводки двое сирот, пускай вместе и живут там. Все равно, Варваре не житье здесь: отрезанный ломоть! А там как знать? На людях, может, опять замуж выйдет.
Сила Гордеич вскочил и с юношеской легкостью забегал по комнате. Настасья Васильевна закурила новую папиросу, спокойно следя за ним глазами.
— Я и слушать-то ничего не хочу про Варвару, — прорычал он наконец, остановившись перед женой в крепко стиснув руки за спиной. — Все, что угодно, только не это! Знаю я ее! Все ее штуки! Ты и ехать-то хочешь для нее, а не для Натальи. Не замечаешь, видно, что все твои желания она тебе в уши напевает. Вертит тобой, как хочет, а куда ей замуж, во второй раз, разводке в тридцать-то лет, да с парой детей? Кто ее возьмет? А если и найдется какой, так — из-за моих денег. А денег ей сто рублей в месяц, больше никогда не дам, — революцию-то разводить? Так она пускай и знает!