— А какая разница? — возразил он. — Что скифы, что татары, что наша мордва и черемисы, которые и посейчас пенькам молятся и кобылятину едят, — по-моему, все одно.
Сила Гордеич помолчал.
— Мечтатель вы, фантазер. Валерьян Иваныч! А я вот практический человек: летом здесь, действительно, хорошо, красиво, привольно, ну, а зимой-то как? Ведь зимой здесь — сибирка? Как жить будете? Вы-то, чай, не скифы?
Валерьян засмеялся.
— А мне и зимой здесь нравится. Жил я тут всю зиму, когда дом строили. Выйдешь из дому — лес шумит и не чувствуешь одиночества. Лес — он живой, я лесной язык понимаю! Вечером камин, бывало, затопишь, Иван, мой слуга, придет с разговорами, в столовой лампа горит, собака у огня лежит и к ночному ветру прислушивается… Хорошо!
— Это какой Иван?
— Да из вашего села, по прозвищу Царевич.
— Знаю я этого Ивана. Молодой парень, от отца выделился, да и уехал. Из села Царевщины выходцы они.
— Ну, вот этот самый Иван Царевич с Волги и припер ко мне, да не один, а с женой вместе. Она — кухаркой у нас, а он — работником. Ничего, честные, работящие люди.
— Это хорошо, что своих взяли, из наших мест. Ужо поговорю с ними. Как же все-таки думаете жить здесь? Ведь зимой-то вам, думаю, в столице надо быть?
— Что ж, буду ездить. Вся эта затея — для Наташи: доктора из Крыма ее не отпускают, — все еще легкие не в порядке, да и не любит она городскую жизнь. Городских людей боится, а вот деревня, природа, дети да домашние животные — это ее мир!
— Что поделаешь? Выросла в степи! Все мы, видно, скифы, Валерьян Иваныч.
Старик засмеялся низким, грудным смехом.
— А летом, — продолжал художник, — я здесь работать буду. Хочу, чтобы этот дом не для одних нас существовал, хочу собирать здесь на летний отдых знакомых художников, чтобы для них летний приют здесь был. Будут писать, работать, вдохновляться. Вот и общество будет у нас. Создам здесь этакий культурный уголок.
— А из местных-то жителей никого, видно, нет знакомых?
— Есть и из местных. Вот рядом, в десяти минутах ходьбы, живет мой петербургский приятель; он мне и продал участок; отрезал от своего. У него тут хорошее хозяйство, сад и мельница. Есть еще за перевалом, верстах в десяти отсюда, на берегу моря — целая колония: артисты, писатели, художники; сообща купили землю, разбили на участки, и каждый себе домик построил. Все мои друзья и знакомцы. Вообще теперь в Крыму, действительно, идет колонизация! Этакая мелкая демократизация: всякий небогатый народ на землю потянулся. Даже актеры и художники — уж на что бездомный народ! — все стремятся свой клок земли иметь и хоть какой-нибудь угол. Есть здесь даже профессорский уголок…
— Это понятно: никто так не мечтает о земле, как те, у кого ее нет. Вот и вы тоже…
— Конечно! Ведь, в сущности, учредить Академию художеств в Петербурге, где и солнца-то почти нет никогда, — нелепость! По-настоящему академия для художников должна быть там, где много солнца и света, где, как здесь вот, такая красочная природа. Но что поделаешь? Придется каждую зиму все-таки являться в столицу.
— Есть ли с чем являться-то? Пожалуй, эта возня с больной женой да с постройкой отзывается на работе-то?
Валерьян вздохнул.
— Пожалуй, — согласился он. — За последнее время много было всяких треволнений, но я работал даже во время постройки, на воздухе. Хотите, покажу вам мои крымские работы?
— Пожалуйста! — Сила Гордеич улыбнулся, польщенный. — Ценитель я никакой, а все-таки хорошее от плохого наверно сумею отличить. Хе-хе!
Смеясь, они пошли в мастерскую художника.
После обеда Сила Гордеич обошел все шесть комнат дома и вместе с Валерьяном пожелал осмотреть участок. Начали сверху, с леса, откуда слышались удары топора.
— Это Иван лес чистит, — сказал Валерьян: — очень уж зарос густо.
Поднимаясь в гору, шли по узенькой лесной дорожке и выбрались на небольшую поляну.
Тогда из кустов вылез высокий молодой парень в ситцевой рубахе, с топором в руках, воткнул топор в дерево, снял рваный картуз и поклонился, откинув белокурые волосы.
— Здравствуйте, Сила Гордеич, с приездом вас!
Старик улыбнулся.
— Это ты, Иван?
— Я самый и есть. Помните, може, меня? Мы с отцом моим работали у вас, тоже по лесной части.
— Помню, помню. Я и не знал, что ты сюда переселился. Что же ты бросил родную-то деревню?
Парень осклабился. Одна рука у него полезла в затылок, другая — за пояс.
— На заработки отправился, Сила Гордеич. С отцом разделимшись. Не у чего стало жить, — в земле утеснение. Ну и того… прямо к Валерьян Иванычу: все- таки, как бы сказать, не к чужим людям. Около дома Черновых кормимся, Сила Гордеич!
Сила Гордеич проницательно посмотрел на парня: Иван Царевич стоял в прежней позе, с одной рукой за поясом, а другой — в затылке, и смущенно улыбался. Ему было едва ли двадцать лет. На верхней губе бледного, нервного лица с голубыми глазами чуть-чуть пробивался золотистый пушок.
— Ну, как? Лучше, что ли, здесь-то?
— Рыба ищет, где глыбже, а человек — где лучше, Сила Гордеич!
— Он правды ищет! — добродушно заметил Валерьян.
Сила Гордеич иронически усмехнулся.
— Правды? — протянул он, поднимая брови. — Вишь чего захотел! Что ж, ты ее с хлебом, что ли, есть будешь, правду-то?
Иван Царевич почесал в затылке.
— Раздери тому живот, кто неправдою живет, Сила Гордеич! — во все лицо улыбнулся он. — Нынче весь свет правду ищет, а она и не слышит!
Ты знаешь, — строго сказал Сила Гордеич. — правда-то, говорят, в тюрьме сидит, а неправда по свету гуляет?
Иван радостно улыбнулся.
— Истинную правду изволили сказать. Сила Гордеич. Я потому и к Валерьяну Иванычу прилепился, что правильные они, за правду стоят. Чтобы, значит, всем уравнение!
Сила Гордеич нахмурился.
Иван опять почесал в затылке, собираясь что-то прибавить, но вдруг, обращаясь к Валерьяну, сказал, понижая голос:
— А что я вам скажу, Валерьян Иваныч: татары говорили мне — в поселке-то у писателей гости были вчерась. Гы!
— Какие гости?
— Известно, какие! С обыском которые. Говорят, скоро и здесь будут. Ждите гостей, Валерьян Иваныч!
— Что же они ищут? — недовольно спросил старик.
— Да не иначе, как правды, Сила Гордеич! — Иван широко улыбнулся.
— Вот не было печали, так черти накачали! А я-то думал — тихо здесь!
— Последняя туча рассеянной бури, — сказал Валерьян: — все еще после пятого года отрыжка идет, Ну, я спокоен: за мной ничего политического нет!
Сила Гордеич покрутил головой.
— Вот вам и культурный скит! — зарычал он, подымая брови. — Эх вы, цивилизаторы!
— А про вас, Сила Гордеич, — продолжал Иван, — уж вся долина говорит, татары языком причмокивают: старшая хозяина приехала, деньги-меньги многа есть!
Иван опять почесал в затылке и, обращаясь к Валерьяну, заговорил деловито:
— Корову-то мы хорошую купили, Валерьян Иваныч. Теперь беспременно с лошадью будут набиваться. Сеит-Мемед жеребца продает, а Мустафа кобылу; того гляди, оба придут.
— Мне-то что? — ответил Валерьян. — Придут — так сам и гляди! Я в лошадях толку не знаю, вот разве Силу Гордеича спросим.
— Мое дело тоже сторона, — насторожившись, отозвался старик. — Вам, чай, не рысака покупать?
— Знамо, не рысака, — хозяйственно отозвался Иван. — Нам, Валерьян Иваныч, лошадь надо хрестьянску, спокойну, смирну, а жеребец — он для хозяйства не годится. Знаю я их: все умный, все хороший, да вдруг, с бухты-барахты, как зачнет озоровать! Одна склока с ними!
От дома послышался густой лай Фальстафа.
— Кто-то едет, — сказал Иван. — Пойду, погляжу.
Он взял топор и направился к дому.
— Вот оно, новое поколение мужиков! — сказал, глядя ему вслед, Сила Гордеич. — В пятом-то году, поди, мальчишкой был, а уж дух в нем новый. С отцами не уживаются. Не то что в земле утеснение, а взгляды изменились. Не хотят по-старому жить. Свободы хотят да правды какой-то.
Старик вздохнул и задумчиво стал чертить палочкой по земле.
— Эх, Россия!.. Что-то будет с ней через двадцать лет?