— Одна революция провалилась, теперь второй ждут, и так уверенно говорят, что только в сроке разногласие: одни ждут через пять лет, а другие — через двадцать пять. Но что она будет — в этом никто не сомневается!..
— А вы как думаете, Валерьян Иваныч?
— Я так думаю, что если ничего особенного не случится, ну, там войны какой-нибудь неудачной, — Россия лет сорок по-старому стоять будет, а больше как на сорок лет прежнего кафтана все равно не хватит: разлезается по швам.
Старик, шагая по тропинке рядом с Валерьяном, задумчиво жевал губами.
— Вот и вы, Валерьян Иваныч, как будто тоже второй революции желаете; а ведь ее не надо желать, — от нее ничего хорошего вам не будет: ведь при конституции-то мы, коммерсанты, вас, демократов, во как прижмем!.. — Сила сделал энергичный жест.
— Ну, значит, вам она на-руку?
Сила Гордеич вздохнул.
— Кабы умные да сильные люди наверху, обошлась бы Россия без революции. И работник ваш, Иван Царевич этот, на новые земли пошел бы тоже: вижу я, о полной свободе на своем клочке мечтает. Забрались в глушь такую, колонизаторы! Что он у вас делает-то?
— Все. И землю пашет, и в садоводстве смыслит. Работник отменный! Он не из корысти, а по идее какой- то мужицкой предан мне: думает, что я из тех, которые за народ стоят и новые порядки заведут.
Сила Гордеич усмехнулся.
— Вижу, вижу! Одного вы духа — и хозяин и работник. Ну, только смотрите, как бы к вам в самом деле полиция не пожаловала! Мой совет — ежели есть книжонки какие, припрячьте! У всех у вас сказки какие-то в головах. Художнику оно, может, так и надо, а ежели народ вместо правды в сказку верит, тут уж хорошего нечего ждать.
У крыльца стоял Иван и, прислонив козырьком ладонь к глазам, иронически смотрел на низ участка, к воротам.
Рано утром кто-то постучал в комнату Валерьяна.
— Валерьян Иваныч, вставайте! — послышался тихий шепот Ивана. — Гости пришли!
— Какие гости?
— Полиция!
Валерьян вскочил и выглянул в окно. Дом был окружен цепью солдат, вооруженных винтовками, а на парадное крыльцо взбирался пристав. Валерьян надел туфли, накинул халат и вышел в столовую.
Перед ним стоял солидный бородатый пристав. Он официально, слегка поклонился.
— Извините, что по долгу службы должен вас потревожить!
— В чем дело?
— Приказ от главноначальствуюшего города Ялты. Будьте добры расписаться!
Он вынул и положил на стол бумагу.
Валерьян прочел.
Это был приказ произвести обыск в доме художника Семова и объявление о выселении его из Крыма в трехдневный срок.
— Что за причина? — нахмурившись, спросил Валерьян.
— Не могу знать. Наше дело — служба. Разрешите сделать осмотр вашего дома.
— Пожалуйста, только у нас все еще спят. Присядьте немного, я разбужу жену и ее отца.
Пристав сел за стол.
— Почему вы так сильно вооружены и столько войска с вами?
— Так полагается. Случается, что вооруженное сопротивление оказывают.
— Да вы же знаете, что я художник и никакой политикой не занимаюсь.
— Знаю, но такой приказ… Так вы говорите, что а отец вашей супруги здесь?
— Да, вчера приехал погостить.
— А бывший депутат Пирогов, кажется, тоже в родстве с вами состоит?
— Да. Так неужели это и есть причина обыска и выселения меня из собственного дома?
— Очень может быть, — пробормотал пристав, раскладывая на столе бумаги. — Чем бы ни кончился обыск, но вы обязаны через три дня выехать отсюда. Распишитесь, пожалуйста!
Валерьян расписался и пошел будить Наташу. Но она уже встала. Наверху слышались шаги и старческий кашель Силы Гордеича.
Через несколько минут комната наполнилась людьми в военной форме, в шпорах, с тесаками и саблями у пояса. В доме началась возня. Загудел говор грубых голосов. Начался обыск. Валерьян и Наташа с расстроенными лицами следили, как разворачивали содержимое комода, письменного стола, сундуков и чемоданов. Пристав расположился в библиотеке и тщательно перелистывал каждую книгу. Сила Гордеич мрачно ходил из угла в угол, ни с кем не разговаривая.
Весело было только маленькому мальчику. Беспорядок в доме казался ему веселой шуткой.
— Папа, папа! — теребил мальчишка отца.
— Что тебе? — сурово спросил Валерьян.
Мальчик потянулся к уху отца и сказал потихоньку:
— Нельзя ли, чтобы эти люди к нам каждый день приходили?
— Зачем тебе?
— Они мне нравятся.
— Чем же они тебе понравились?
— А у них сабли! Скажи им, чтобы дали мне одну подержать!
Отец невольно улыбнулся.
— Сейчас нельзя. Ты видишь, как они заняты? Подожди, когда вырастешь, тогда ты сам возьмешь у них сабли.
Мальчик вздохнул и задумался.
— Ну-с, Валерьян Иваныч, как же теперь быть? — хмуро спросил Сила Гордеич, остановившись перед зятем, закинув руки за спину и смотря поверх очков.
— Придется мне уехать, а Наташа останется. Не навек же меня высылают? Поеду в Ялту к генералу, объяснюсь: ведь это же глупейшее недоразумение!
— Так-то оно так, но на здоровье Наташи это плохо отразится. По-моему, уезжайте уж оба или в Севастополь, или в Балаклаву. Что за напасть такая, в чем вас обвиняют?
— По-видимому, в родстве и дружбе с Пироговым.
Сила Гордеич плюнул и, кряхтя, полез наверх. На лестнице обернулся и зарычал:
— Черт бы побрал всю вашу политику и всю вашу затею! Ноги моей здесь больше не будет!
Сила Гордеич крепко хлопнул дверью.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Странное, дивное солнце в Давосе: кругом лежат глубокие, бездонные снега, сухие, как бы искусственные сугробы рассыпаются под ногами, словно сахарный песок, деревья стоят в инее, как в серебре, высокие полозья саней вязнут в снежной дороге. Стоит глубокая альпийская зима, а солнце печет, как летом. Над балконами больших каменных домов опущены холщевые занавесы, по улице люди ходят одетыми по-летнему: мужчины — без верхнего платья, в соломенных шляпах, дамы — во всем белом, под зонтиками; лица у всех бронзовые от загара.
Кругом торжественная, суровая тишина и громады девственно-чистого снега, сияющего под лучами яркого солнца. Небо нежно-синее, теплое, безоблачное, как на юге весной, и в этом удивительно прозрачном воздухе отчетливо и ясно вырезаются далекие чистые линии альпийских вершин.
Городок состоит почти из одной большой улицы, заставленной шикарными зданиями отелей, пансионов, санаториев и магазинов. Все дома обращены лицевой стороной к югу, с обязательными балконами вдоль каждого этажа: целые ярусы балконов с лежащими на них людьми. В этом и заключается все лечение в Давосе: дышать с утра до ночи абсолютно чистым, разреженным воздухом Альпийских гор на высоте тысячи двухсот метров над уровнем моря.
На первый взгляд Давос кажется городом умирающих: высоко в снежных горах копошатся они, почти отошедшие от земли и жизни земной. Земля осталась где-то глубоко внизу, а они, уже приговоренные к смерти, зацепились на пути в небеса, на последнем этапе, между землей и облаками, где уже веет безжизненной пустыней вечности. Неподвижными рядами лежат они на балконах, в меховых мешках, закрывающих все тело, кроме головы, молча впитывая целительный воздух и ликующие лучи давосского зимнего солнца. Лежат и вечером, после заката, когда альпийская ночь горит крупными, ясными звездами, а на балконах тихо теплятся разноцветные огни электрических лампочек у изголовья каждого больного.
Это настойчивое лежание днем и ночью в меховом мешке на балконах санаториев называется здесь по-немецки «лиге-кур».
Все страждущее население многочисленных санаториев, пансионов и отелей лежит в полной неподвижности, в глубоком молчании: в этой неподвижности и в молчании этом как бы чувствуется отчаянная решимость, последняя борьба за жизнь. «Будем лежать, — как будто сказали они себе. — Будем лежать, по капле собирая в себе силы, чтобы побороть ужасный недуг, лежать месяцы и годы, изо всех сил бороться со смертью лежанием, как велят доктора!».