— Это я знаю, что больна, а зачем мы все-таки живем здесь, а не в России? — упрямо допытывался Ленька. — Отчего мама больна? Когда она выздоровеет?
— Об этом знают доктора. Отец дома?
— Нет, он с мамой к доктору поехал… И дядя Митя и дяди-Митина жена — все уехали. Доктор маму постукает молоточком и отпустит в Россию. Мы в Россию сегодня уезжаем: папа деньги получил и чемодан приготовил.
— Вот как! Прекрасно! Радоваться надо, а ты сидишь и думаешь.
— Скучно мне… оставили одного… Папка злой сегодня. Маму медведицей назвал за то, что она людей боится. Разве медведица боится людей?
— Всяко бывает, Леня. Я одну медведицу знал, так она очень даже людей любила. Хочешь, расскажу тебе про медведицу Эсерку.
Ленькина рожица расплылась с солнечную улыбку. Он ближе подвинулся к Евсею.
— Интересно?
— Очень.
Евсей раскурил трубку, выпустил дым и, как все хорошие рассказчики, выдержал паузу.
Из кабачка доносились трепещущие звуки мандолины, сливавшиеся с тихой музыкой моря.
— Вот видишь ли, жил я однажды в ссылке, в Сибири, в глухой деревушке, на берегу реки Лены. Глушь страшная, кругом лес еловый да кедровый, — «тайга» называется, а в лесу медведей — сколько угодно. И подарили мне охотники маленькую живую медведицу, — щеночка медвежьего. Товарищи мои были все ссыльные, партийные люди. «Определили» и медведицу в партию: Эсеркой назвали. Так ее все и привыкли звать. Жили мы всей компанией в деревенской мужиковой избе. Эсерку я очень любил, кормил овсянкой, молоком, ягодами; а кедровые орехи как любила — страсть! Так и щелкает, бывало, только шелуха летит. Играл с ней, всяким штукам выучил: и как баба за водой идет, как ребятишки горох воруют — все знала. Ночью спала рядом со мной на полу. Вся деревня к ней привыкла: кличут ее, бывало, как собачонку, и каждый погладит, поласкает, кусочек даст. Выросла, брат, эта самая Эсерка в один год — пребольшущая медведица. Но никто ее не боялся, и никого она не трогала, — ручная стала. Жила на дворе под навесом, на сеновал залезет или по двору гуляет. Косолапая такая, пятки у нее, как у человека; наука поэтому стопоходящими медведей называет. Неуклюжая, но, брат, ловкая была: на дерево или на столб залезть — это ей раз плюнуть. Бороться очень любила — русско-швейцарской борьбой. Всякий, кто, бывало, зайдет к нам, непременно с ней в обнимку бороться свяжется. Силища у нее, конечно, медвежья была, только хитростью и клали ее — ножку подставляли, и тогда от нее поскорее удирали: сердилась, когда не ее верх был. А так — добрая. Меня любила— как родного брата. И вот представь, вышло от начальства распоряжение — перевести нас всех на жительство в уездный город на Лене, не больно далеко от деревни. Была нам от этого большая радость: все-таки, хоть и паршивый, а городишко, — ведь в деревне жизнь треугольная. Но как Эсерку с собой довезти? Решили потихоньку взять ее на пароход. Одели деревенской бабой— в сарафан, в кофту, платок на голову повязали, на морду пониже спустили. Когда шли по мосткам на пароход всей партией, ее в середину затолкали; она и прошла рядом со мной, как баба. А на пароходе матросов угостили, они ее в трюм спрятали. Вечером приехали в город и опять таким же манером в бабьем платье на берег вывели. Посадил я Эсерку рядом с собой на извозчика, морду ей платком повязал. Извозчик впотьмах и не заметил, кого везет. Покуда ехали по грязной дороге, все было хорошо, а как выехали на бревенчатую мостовую, задребезжала пролетка по горбылям, затрясло нас, — Эсерка испугалась, да и рявкнула по- медвежьи. У лошади хвост — елкой, извозчик обмер, пролетка в канаву, лошадь с одними передками на горизонте, мы с извозчиком в луже, а Эсерка — на фонарном столбе.
Ленька засмеялся весело. Евсей, довольный, выколотил трубку и снова набил ее. Волны лениво лизали камни набережной у ног собеседников. Пахло вкусным запахом моря, одноцветного с небом. Кругом было столько приторно-нежной красоты. Рассказ Евсея о севере, тайге и ссылке казался Леньке сказкой. Он погладил Евсеево лицо пальцами, дернул за рукав.
— Дальше, дальше!
Опять заиграли что-то печальное на мандолине.
Евсей продолжал:
— Ну, тут народ сбежался. Явилась полиция. В часть! Разобрали дело и присудили Эсерку пристрелить из ружья. Самому мне это сделать приказали. Отвел я ее на глухой берег. Обнял, поцеловал в морду и говорю: «Прости, Эсерка, не моя вина!» Нацелился в ухо; она думает, что я с ней играю, мурлычет этак ласково, дружелюбно. Выстрелил и убил ее наповал. Потом упал на нее и так-то плакал, коровой ревел.
Евсей увлекся рассказом, вспоминая прошлое, и не заметил мрачности своих воспоминаний; ему казалось, что рассказ его забавен, но Ленька, потрясенный неожиданным концом рассказа, молча вскочил с камня, добежал до крыльца «Золотого дома» и спрятался за ствол дерева. Евсей удивился странной выходке ребенка, подошел к нему и погладил по стриженой круглой голове. Ленька, прижимаясь лицом к дереву, горько и беззвучно плакал о несчастной медведице.
К «Золотому дому» подъехал парный экипаж, и из него вылезли Валерьян с Наташей, Митя и Анна.
— Ба! — весело сказал Евсей. — Мне все известно. В отъезд собираетесь?
— Сейчас же после завтрака, — озабоченно отвечал Валерьян, — еду в Россию с Ленькой. Наташу врачи не отпускают, оставили здесь еще на год…
Губы Наташи дрогнули. Она хотела что-то сказать, но только рукой махнула.
— Конечно, на первом плане должно быть ее здоровье, — деловито сказала Анна. — С ребенком какое леченье!
Ленька стоял за деревом и смотрел оттуда большими синими глазами.
Наташа подошла к нему, подняла на руки и молча прижала сына к груди. Ленька обвил ее шею ручонками, хныкая.
— Не плачь, — сказала она с неожиданной твердостью. — С папой поедешь, а мне нельзя. Пойдем! — и увела его в комнату.
На пороге появился Антонио, знаками приглашая всех в столовую.
За завтраком почти никто не ел, разговор не вязался.
— Я поеду вас провожать до Вентимильи, — заявил Евсей. — Избавлю от таможенных хлопот. Проводил бы и до Вены, будь у меня франков побольше.
— За это спасибо. Трудно ехать без языка, да и на душе словно камень лежит: сам не знаю, хорошо ли делаю, что оставляю ее здесь… Какое-то скверное предчувствие. Ведь, если бы она была как все, но я знаю, что Наташа изведется от тоски, никакого толку от лечения не получится, а с другой стороны — как докторов не слушать? Вся ответственность на мне будет. Вот сижу и думаю: не послать ли к черту весь их консилиум и уехать всем вместе?.. Наташа, — вдруг вскрикнул он с надрывом, — уедем! Больно мне оставлять тебя.
— Вы с ума сошли, — возразила Анна. — Только расстроите ее напоследок.
— Не дело, — подтвердил, заикаясь, Дмитрий. — Ведь она не одна остается. Пока мы с ней побудем, а потом Костя подъедет.
— Не надо нервничать. По-моему, если лечиться, так уж лечиться, — успокаивал Евсей. — Лето проведет она с родными, да и я наведываться буду. Зачем ты сбиваешь с толку женщину? Многие здесь годами без родных живут. Ну, поскучает немножко, а уехать, не долечившись, — потом начинай сначала, где голова торчала. Куда ни кинь — все клин.
— Валечка, — сдержанно вмешалась Наташа, — успокойтесь и не бойтесь за меня. Я уже решила. Поезжайте!.. Отвезите Леню к бабушке, а сами направляйтесь в Петербург. Вам нужно серьезно работать, все остальное — пустяки. Вы на целые годы забросили из-за меня работу. Так нельзя. Не бесконечно же я буду лечиться! Ведь только еще год, один последний год — и я буду навсегда здорова.
— Но ребенок? Хоть бы ребенка оставили.
— Вот именно ребенка-то доктора и требуют удалить, — возразила Анна.
— Лучше всего бы и вам здесь остаться! — посоветовал Митя.
— Я не могу не ехать! — в отчаяньи вскричал Валерьян. — А она — если поедет, опять заболеет. Останется — с ума будет сходить… Поймите же, что мы жить друг без друга не можем. Вот чего не учитывают доктора. У меня здесь, в груди, какое-то тяжелое предчувствие. Кажется, будто кто-то шепчет: не надо ее оставлять, оставишь — потеряешь. Кто знает? Может, доктора в своих интересах говорят, чтобы только деньги вытягивать. О, я знаю этих европейских ремесленников! Бездушный народ!